Т. 04 Дорога доблести
Шрифт:
Простейшее решение такой запутанной проблемы заключалось в том, чтобы выбросить эту дрянь за борт!
Но против этого восставали мои моральные устои. Я уже нарушил одни заповеди и обошел другие, но быть честным в денежном отношении мне никогда не было трудно. Должен согласиться, что в последнее время мои моральные устои уже не были так прочны, как раньше, но тем не менее кража чужих денег, даже с целью уничтожения, меня не соблазняла.
Существовало и еще одно, более важное обстоятельство: знаете ли вы кого-нибудь, кто, имея в руках миллион долларов, может заставить себя
Тайком вынести на берег? Алекс, как только ты заберешь его из шкатулки, это уже будет кража. Неужели ты пожертвуешь самоуважением ради миллиона долларов? А ради десяти миллионов? А ради пяти долларов?
— Ну, Маргрета?
— Алек, мне кажется, что решение очевидно.
— Э?
— Просто ты пытаешься решать свои проблемы не с того конца. Сначала ты должен вернуть память. Тогда ты узнаешь, зачем таскал с собой деньги. И окажется, что по какой-то совершенно невинной и вполне логичной причине, — она улыбнулась. — Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Ты хороший человек, Алек, ты не преступник.
Мои ощущения были весьма сумбурны: с одной стороны, я чувствовал раздражение, а с другой — гордость от столь лестной оценки моей персоны — раздражения было больше, чем гордости.
— К черту! Дорогая, но я не терял память! Я не Алек Грэхем, я — Александр Хергенсхаймер. Это имя я носил всю жизнь, и память у меня в полном порядке, Хочешь знать, как звали мою учительницу во втором классе? Мисс Эдрюс. Или как я совершил свой первый полет на воздушном корабле, когда мне было двенадцать лет? Потому что я действительно явился из мира, где воздушные корабли пересекают океаны и летают даже над Северным полюсом, где Германия — монархия, где Северо-Американский Союз уже сто лет пожинает плоды мира и процветания, а судно, на котором мы сейчас плывем, считалось бы устаревшим и настолько скверно оборудованным и тихоходным, что никто на него не стал бы покупать билет. Я просил помощи, но я нуждаюсь не в помощи психиатра. Если ты думаешь, что я спятил, — так и скажи, и мы прекратим наш никчемный разговор.
— Я не хотела рассердить тебя.
— Моя дорогая! Ты не рассердила меня, просто я свалил на твою голову часть своих бед и невзгод, а этого делать не следовало. Очень сожалею. Но, видишь ли, мои проблемы вполне реальны, и их нельзя разрешить, твердя мне, что у меня плохи дела с памятью. Даже если бы все дело было в ней, то и тогда не стоило убеждать меня в этом, так как проблемы все равно останутся. Но и мне не следовало рычать на тебя, Маргрета, ты — единственное, что есть у меня в этом чужом и страшном мире. Извини меня.
Она поднялась с постели.
— Тебе не надо ни о чем сожалеть, Алек. Но и смысла продолжать разговор сегодня тоже нет. Завтра… Завтра мы сверим отпечатки пальцев, сверим тщательно, при ярком солнечном свете. И тогда ты увидишь… Может быть, это мгновенно вернет тебе память.
— Или столь же мгновенно сокрушит твое упрямство, моя драгоценная девочка.
Она улыбнулась.
— Увидим. Завтра. А теперь пойду-ка я спать. Мы достигли той точки, когда стали повторять
Она повернулась и пошла к двери, даже не попросив поцеловать ее на ночь.
— Маргрета!
— Да, Алек?
— Вернись и поцелуй меня.
— А зачем, Алек? Ты же женатый человек.
— Гм… Ну, ради Бога… ведь поцелуй — еще не адюльтер.
Она грустно покачала головой.
— Знаешь ли, Алек, есть разные поцелуи. Я бы не стала целоваться так, как целовалась с тобой раньше, если бы не была готова в ту же минуту с радостью перейти к тому, чтобы заняться любовью. Для меня это радостное и вполне невинное дело… а для тебя адюльтер. Ты даже напомнил мне, что сказал Христос женщине, уличенной в прелюбодеянии. А я не грешила… и не собираюсь вовлекать тебя во грех.
Она снова повернулась к выходу.
— Маргрета!
— Да, Алек?
— Ты спрашивала, не собираюсь ли я снова попросить тебя вернуться попозже. Теперь умоляю. Сегодня. Ты придешь ко мне сегодня попозже?
— Это грешно, Алек. Для тебя это грех, а стало быть, он превратит все в грех и для меня — ведь я буду знать, как ты смотришь на это.
— Грех! Я не знаю, что такое грех. Знаю только, что ты мне нужна… и думаю, что нужен тебе.
— Спокойной ночи, Алек.
И она быстро вышла из каюты.
Потом я долго чистил зубы и умывался, затем решил, что еще один душ, пожалуй, сможет помочь. Я пустил еле теплую воду, что, по-видимому, слегка успокоило меня. Но когда я забрался в постель, то долго не мог заснуть, продолжая заниматься тем, что назвал бы размышлениями, хотя на самом деле это занятие таковым не являлось.
Я перебирал в памяти многочисленные крупные ошибки, допущенные мною за всю жизнь, перебирал их одну за другой, сметая с них пыль и подвергая тщательному изучению, чтоб понять, как я превратился в тупого, неуклюжего, безмозглого, самодовольного как осел идиота, которым выставил себя сегодня, и как, добившись успеха в таком благородном деле, унизил и ранил самую лучшую и самую милую женщину, которую когда-либо встречал.
Обычно я могу заниматься таким никчемным самобичеванием чуть ли не всю ночь, особенно если допущенная мной глупость ощутимо велика. Сегодняшняя же была вполне достойна того, чтоб я таращился в пустой потолок многие и многие сутки.
Прошло немало времени, и полночь уже давно миновала, когда я очнулся от звука ключа, который кто-то поворачивал в замке. Я принялся шарить в поисках кнопки от ночника и нашел ее как раз в то мгновение, когда Маргрета сбросила халат и легла рядом со мной. Я тут же выключил свет.
Она была теплая и нежная. Она дрожала и плакала. Я тихо обнял ее и попытался успокоить. Ни она, ни я не произнесли ни единого слова. Слишком уж много слов было сказано раньше, и большая часть их, к сожалению, принадлежала мне. Пришло время, когда нужно было только прижаться, крепко обнять друг друга и уж если говорить, так без слов.
Наконец бившая ее дрожь стала стихать, а потом прошла совсем. Дыхание стало ровным. Она вздохнула и почти неслышно сказала:
— Я не могла оставаться одна.