Т. 05 Достаточно времени для любви
Шрифт:
— Какие формулы, Лазарус?
— Ничего особенного. Расчетное число на момент побудки и поправка с учетом каждого прошедшего часа. Скажем, через пять часов после побудки в шесть утра — следует прибавить восемнадцать тысяч секунд к базовому числу. Прошло двенадцать минут — прибавь еще семьсот двадцать секунд. Так что в полдень сотого дня перед выпуском, например без двенадцати минут и тринадцати секунд час, Дэвид мог ответить: «Восемь миллионов шестьсот тридцать две тысячи семьсот двадцать семь секунд». Принято было считать, что обучение завершается в десять часов утра, и Дэвид выпаливал цифру, едва его спрашивали, предварительно рассчитав ее.
В
Но придумал он вот что: изобрел десятичные часы — не те, что вы используете здесь, на Секундусе, а основанные на двадцатичетырехчасовых земных сутках, с их шестидесятиминутным часом и минутой, состоящей из шестидесяти секунд. Он разбил время после побудки на большие и маленькие интервалы в десять тысяч, тысячу и сотню секунд. И заучил таблицу перевода.
Видишь преимущество. Любому из нас, кроме Энди Либби, упокой, Господи, его безгрешную душу, проще вычесть десять тысяч или тысячу из многих миллионов, чем семь тысяч двести семьдесят три, как в приведенном мною примере. Новый метод Дэвида позволял избежать дополнительных вычислений. Например, десять тысяч секундпосле побудки — это восемь часов сорок шесть минут сорок секунд. Когда Дэвид составил свою таблицу и заучил ее, на что ушло меньше дня, определять необходимое значение стало гораздо легче: он мгновенно вычитывал наступающий стосекундный интервал, а затем прибавлял (не вычитал) две цифры текущего времени, чтобы из приближенного ответа сделать точный. Две последних позиции всегда замещались нолями — проверь сам, — и он мог назвать все миллионы секунд и при этом не ошибиться.
Поскольку метода своего он не объяснял, решили, что он прирожденный счетчик — гениальный идиот наподобие Либби. Он был не идиотом — а сельским мальчишкой, сумевшим воспользоваться головой для решения простой задачи. Но староста группы, раздраженный тем, что Дэйв оказался «умным ослом» — а это значило: сделал такое, что самому старосте не под силу, — приказал ему выучить наизусть таблицу логарифмов. Дэйва это не смутило— пугал его только «честный труд». И он принялся за дело, выучивая каждый день по двадцать чисел. Как считал первоклассник, этого было довольно.
Первым сдался старший — Дэйв уже одолел шестьсот чисел и продолжал их учить еще три недели, но уже для себя. Интерполяция позволила ему получить первые десять тысяч чисел и избавиться от таблиц логарифмов — вещь чрезвычайно полезная в те времена, когда компьютеров не существовало.
Но непрекращающийся шквал вопросов не смущал Дэйва — разве что можно было остаться без обеда, и он привык есть торопливо, внимательно прислушиваясь ко всем вопросам и отвечая на них. Некоторые из вопросов были с подвохом, например: «Мистер, вы девственник?» Как бы ни ответил плебей, ему было несдобровать. В те дни вопросам невинности и ее отсутствия уделялось повышенное внимание, не могу сказать почему.
Но заковыристые вопросы требовали соответствующих ответов; Дэйв обнаружил, что на данный вопрос можно ответить: «Да, сэр, о чем свидетельствует мое левое ухо». Или «пупок».
Но по большей части провокационные вопросы предназначались для того, чтобы плебей проявил кротость в ответе, а это считалось смертным грехом. И как ни старался плебей, как ни пытался удовлетворить всем немыслимым требованиям, но раз в неделю первый отличник решал, что того следует наказать — без суда, но строго. Наказания различались от мягких — многократно, до упаду, повторения упражнений, — их Дэвид особенно не любил, они напоминали ему о «честном труде», — до сильных: самой настоящей порки пониже спины. Ты, Айра, наверное, скажешь: чего тут страшного? Но я говорю не о шлепках, которые получают иногда дети. Здесь побои наносились либо клинком плашмя, либо щеткой, приколоченной к длинному древку. Трех ударов, нанесенных здоровым взрослым человеком, хватало, чтобы превратить седалище жертвы в сплошной кровоподтек.
Дэвид старательно пытался избежать подобных мучений, но уклониться совсем было нельзя — разве что попросить пощады — а некоторые отличники были просто садистами. Сжав зубы, Дэвид терпел, полагая — и совершенно справедливо, — что если убежит из школы, то тем пошатнет абсолютную власть первого отличника. Так он думал, глядя на южную оконечность нового мула, и терпел.
Но его личной безопасности и перспективам на жизнь, свободную от «честного труда», грозили и другие, не менее серьезные опасности.
Армейский мистицизм включал в себя идею о том, что перспективный офицер должен преуспевать и в атлетических видах спорта. Не спрашивай почему, рациональное объяснение здесь возможно не более, чем в иных из областей теологии.
Итак, у плебеев выхода не оставалось, приходилось заниматься спортом.
И каждый день Дэвиду приходилось тратить два номинально свободных часа не на дремоту и не на мечты в библиотеке, а на утомительные упражнения.
Хуже того, иные виды этого спорта не только вынуждали Дэвида на неоправданные энергетические затраты, но и угрожали столь ценимой им собственной шкуре. «Бокс» — вот вам давно забытое слово, означающее бесцельный, условный поединок, в котором двое мужчин сходились врукопашную на определенное время или пока один из бойцов не лишится сознания. Еще был «лакросс» — нечто вроде сражения туземцев, прежде населявших тот континент. Две группы мужчин гоняли дубинками метательный снаряд, с помощью которого устанавливался счет. Но перспектива заработать еще один синяк или даже перелом повергала нашего героя в уныние.
Еще была штуковина, которая называлась «водное поло», когда две команды пловцов пытались друг друга утопить. Но Дэвид делал вид, что плавает плохо, лишь на столько, чтобы не исключили из школы. Пловец-то он был великолепный — выучился плавать в семь лет, когда пара кузенов столкнула его в ручей, — но старательно скрывал свое умение.
Самый престижный вид спорта именовался «фут бол», и первый отличник всегда старался выделить из числа своих жертв новичка, который мог преуспеть в этом организованном побоище. Дэвиду не приводилось прежде видеть такое, но уже при первом взгляде его мирная душа наполнилась ужасом.
Стоит ли удивляться: две банды по одиннадцать человек гоняли надутый продолговатый пузырь по огромному полю, преодолевая сопротивление конкурирующей команды. Были там разные ритуалы и малопонятная терминология, но идея тем не менее казалась несложной.
Скажете — безвредное дурачество? Конечно, чистая глупость — но небезопасная, поскольку ритуалы позволяли банде противников применять против человека с мячом дюжину насильственных приемов. Самый мягкий позволял перехватить его на бегу и бросить на поле, словно груду кирпича. Иногда, на владеющего мячом набрасывались трое или четверо соперников, совершая при этом недостойные и грубые действия, ритуалами недопускаемые, но не заметные в таком бедламе.