Та, что надо мной
Шрифт:
Удивительно, что у актёров хватило денег хотя бы на кинжалы. По всей видимости, они обзавелись ими ещё до нынешней заварухи, когда оружие совсем подорожало. Вожак у них очень, очень предусмотрителен.
– Главное - чтобы они не спутали один мой урок с другим, - задумчиво замечаю я.
– Что вы имеете в виду?
– Удар палаша на сцене должен быть безопасным. Даже в учебных поединках, когда оружие тоже деревянное и сражаются в доспехах из плотной кожи, дело часто кончается раной, а то и увечьем. При этом удар должен быть хорошо заметным и выразительным. Тебе приходилось видеть урготские статуи? Взору представляется, что они движутся, не так ли?
– Да. Несколько раз мне удалось обойти вокруг них, и мне думается, дело
– Необходимо, чтобы ход оружия был ясен и очевиден глазу. Ну, а если бой идёт всерьёз - на палашах ли, на кинжалах - удару надлежит быть как можно более незаметным, быстрым и смертоносным.
Он усмехается:
– Считаете, как обычно, что в нашем ремесле всё ложь и обман?
– Ничуть, сударь. Самая горячая любовь, самая верная дружба, самоё чёрное предательство в жизни совсем не так красивы, наглядны и выразительны, как они того заслуживают. Удивительно ли, что людям хочется увидеть их такими?
Я вспомнил Раян, её угрюмую, молчаливую привязанность. Как она сидела у постели во время моих болезней, когда меня кидало то в озноб, то в бред, и успокаивала плачущего после страшных снов малыша. Как она украдкой приносила мне с базара первую землянику, купленную у деревенских торговок - боялась, что отец не одобрит такого баловства, а всё же совала мне, оставшись со мной наедине, пахучие, красно-зелёные ягодки. Как тайком водила к своей сестре поглядеть на родившихся зимой козлят. Козлята были мелкие, тощие и шкодливые, у них едва начали пробиваться рожки, и они всё время норовили со мной бодаться. У этих людей часто и слов-то подходящих нет, чтобы выразить свои чувства - плохо ли, если актёры подскажут плюющейся семечками толпе нужные выражения?
Наш разговор сломал лёд, и даже Солдин это почувствовал, присев, наконец, у костра. Двое других актёров придвинулись к нам поближе. Вима, женщина средних лет, была, вероятно, хороша в ролях благородных матерей, но сейчас у неё под глазами были тёмные круги от бессонницы. Она всё ещё испуганно посматривала на моё избитое лицо, однако во взгляде уже читалось сочувствие. Вима даже налила мне в кружку кипятку, подав питьё неожиданно церемонным жестом. Тощий невзрачный Келни откровенно клевал носом, потом неожиданно просыпался, с интересом вслушивался в разговор, вставлял две-три довольно уместных реплики и снова засыпал. Вожак представился как Олли. Я вспомнил, что он довольно известен среди столичных любителей театра, и понадеялся, что ему-то некий Шади Дакта известен недостаточно хорошо, чтобы имена, которые назвали мы, вызвали у него сомнение.
Так мы кое-как дотянули до утра, верней, до общего завтрака, потому что со светом вся труппа уже отправилась в путь. Мы с Солдином тряслись в повозке на пахучих овчинах, и когда я несколько раз просыпался, и понимал, что вставать нам не надо будет ещё до вечера, то чувствовал себя счастливейшим из людей.
На этот раз труппа ночевала за городскими стенами. Мы выбрались из фургона лишь с наступлением темноты и успели к окончанию ужина. Любопытные жители, сбежавшиеся посмотреть на актёров, к этому времени, по обычаям здешней глухомани, уже сидели по домам. Я уже знал от Олли, что труппа собирается проехать через тот городок, куда мне надо было доставить Солдина. Добраться туда они должны были нескоро и кружным путём. По нынешним временам план довольно рискованный, но теперь, когда я к ним присоединился, у него больше шансов на успех. А у нас с Солдином шансов, похоже, будет больше вместе с ними. Пожалуй, от добра добра не ищут, и лучше уж нам путешествовать за компанию.
За ужином я, наконец, замечаю, то, что должен был понять ещё утром. Широкоплечий юный здоровяк Рони, недавно присоединившийся к труппе - оборотень. Хотел бы я знать, много ли он наврал Олли, и кто его настоящие родители. За едой он рассказывал байки о своём брате, которого отец пристроил в приказчики к знакомому купцу, но, думается мне, часть этих историй я слышал ещё до рождения парня. Будь он волком, я рискнул бы потолковать с ним откровенно - этого рода оборотни, даже самые недоверчивые и угрюмые, способны договариваться, им понятны предложения о соглашении и совместных действиях. Безголовые Даури и те оценили, что я не стал добивать их сородича, и так и не предпринимали с прошедшего лета попыток мне отомстить. Я тоже не собирался припоминать им былого - во всяком случае, младшим. Волчат ко многому можно принудить, сказав, что роду нужна их помощь. И из дома они обычно не убегают, как Рони.
После еды все идут к костру отрабатывать вместе со мной те сцены, где они должны сражаться на палашах. Проклинают холод, раскисшую дорогу, ворчат про ноющие колени - но ни один из них, даже из тех, кто играет малозначительную роль, не пытается уклониться. Надо сказать, что пока мы работаем, ворчание прекращается как по мановению королевского скипетра - чтобы потом возобновиться снова. Я, кажется, начинаю их понимать. Крестьянина в его работе подгоняет сама природа, ремесленника - заказ. Актёра не подгоняет ничего, но пропусти несколько дней - ты уже не будешь чувствовать необходимой уверенности, пропусти половину луны - и на сцене в тебя полетят тухлые яйца. Такова плата за возможность почти любых занятий, которые большинству кажется лёгким и необременительным. Достойные предки! Отдавайся я своим трудам с такой же регулярностью, я давно уже был бы... ну, скажем, лучшим из лекарей Королевства.
Рони пока что оказался единственным, кто правильно держал оружие и мог пристойно изобразить придворные манеры. Но делал он всё это с изяществом молодого медведя, которым по своей второй природе и был. Парень явно происходил из родовитой семьи, и среди актёров ему было не место. Однако, поразмыслив, я решил не говорить о его тайне Олли. Одно из немногих правил наших благородных, которое я уважаю безоговорочно, состоит в том, что каждый может сам выбирать, как ему следовать велениям своей природы.
Проходит день за днём. В светлое время суток мы с Солдином отсыпаемся в фургончике, к вечеру идём разыгрывать с актёрами сражения на палашах, показываем им, как выглядят подобающие благородным манеры, или обучаем защищаться при помощи кинжала. Потом садимся у огня сторожить, а прочие идут спать в наше дневное прибежище. Не представляю, как они все размещаются, зато ночью там, по всей видимости, даже не холодно. Порой мне приходится разбирать сумку, чтобы лечить своим спутникам охриплость голоса, застарелый кашель, больные суставы и растянутые мышцы. Болезни у всех, кто ночует в дороге и часто утруждает своё тело, примерно одинаковы - что у воинов, что у них.
Путь наш петляет вместе со здешними дорогами, но, в общем, труппа идёт на юг, надеясь добраться до Вальтгода. Это большой город, где есть свой театр. Здесь владения Малвы и его вассалов, так что вряд ли кого-то из нас задержат как подозрительного. Но на дорогах, говорят, уже пошаливают. Длинных и серьёзных представлений вожак не даёт, но короткие фарсы труппа играет почти в каждом городке, где мы останавливаемся. Перед этими пьесками Олли, обладающий сильным и красивым голосом, обычно излагает их сюжет или мораль в песне, подыгрывая себе на лютне. Рассказывает он в песнях и о тех поворотах событий, которые они не могут изобразить в лицах из-за нехватки актёров. Иногда под его музыку танцует Камали - маленькая женщина, которая обычно играет в пьесах детей или молоденьких девушек. Однажды мне удалось увидеть её танец, и с тех пор я всегда пытаюсь полюбоваться им - хотя бы в щёлку в углу фургона. Хрупкая Камали становится тогда не просто сталью, а сталью, раскалённой в огне горна, готовой принять любую форму, но недоступной и опасной.