Тафгай
Шрифт:
И снился мне как всегда тот самый день, который круто повернул мою жизнь и судьбу моего друга детства. Всё в той игре пошло не так, во-первых городские, устав проигрывать, «укрепили» состав двумя старшеками, двоечниками и хулиганами лет по тринадцать. Во-вторых, на хоккей пришли посмотреть девчонки из нашего и старшего на год класса. А это очень плохо, так как проигрывать теперь никто не захочет, и драка почти наверняка была обеспеченна. То есть опять нам с Лёхой отмахиваться от всей кодлы вдвоём, на остальных наших надежды нет, потому что ребята и хлипкие и мелкие.
До
— Чё-то драться не охота, — шепнул я Лёхе, — может быть зафигачить мяч подальше в сугроб и свалить разом?
— Да ты долбанулся, чтобы я при Ленке зассал? — Кивнул он на нашу самую красивую одноклассницу. — Хрен тебе. Если хочешь, беги с остальными, я один останусь.
— Это тебе хрен, чтобы я тебя бросил, — пробурчал я.
Ну и после вбрасывания, понеслось. Я даже не заметил, как прилетело в ухо. Шапка ушанка налезла на глаза, я махнул в ответ наудачу и вдруг попал. Мой тринадцатилетний противник, падая, умудрился шлёпнуться лицом, и у него из носа пошла кровь. После чего он заплакал, как девчонка и был уже не боец. Тех же городских кто моего возраста, я разогнал за минуту. А вот корешу моему прилетело от второго старшека знатно, и губы были разбиты и нос. Что не мешало Лёхе стоять и отмахиваться. Я сразу же вмешался, и дело было почти кончено. Почему почти? Потому что прибежал один мужик и быстро нас растащил по разным концам хоккейной площадки. Оказалось, что этот дядька — тренер детской хоккейной команды. Сказал, что мы с Лёхой молодцы, и такие бойцы ему в команду нужны.
Потом у меня потянулись ежедневные тренировки и турниры, а Лёшка Беспалов, связался с этими тринадцатилетними балбесами, которые его зауважали и пригласили в свою банду, где тоже нужны были смелые и резкие парни. Когда я поехал играть по юношам, Лёха загремел в места не столь отдалённые. Когда я вернулся из США, у моего друга детства было уже три ходки. А в конце нулевых его убили, свои же не поделили что-то. Поэтому блатную шушеру я терпеть не могу! Теперь иногда может раз в год, может два, мне снится, как мы играем тот злополучный хоккейный матч. Я ему пас, он мне ответный, и гол в пустые ворота.
— Ты это, Ванька, прежде чем в Челябу двигать подумай сто раз, — улыбнулся вечно молодой друг моего детства.
На этих словах я вздрогнул и проснулся.
— Что вы, Иван, хотите добавить про Евгения Базарова? — Повторила свой вопрос литераторша, глядя на меня. — Вы же сейчас что-то сказали.
— Я сказал, что мне нравится, как вы преподаёте новый материал. Особенно про «Отцов и дедов» сильно впечатлило, — ответил я, встав с места. — То есть про детей и отцов и прочих родственников.
— Ну, вы же с чем-то не согласны, — раззадорилась
«Что ж там было-то в этих отцах и праотцах? — задумался я на несколько секунд. — Баба была какая-то красивая, богатая и одинокая. Одинцова! Вот это я вспомнил, так вспомнил!»
— Если угодно я готов высказать свое пусть малограмотное, но критическое мнение об этом рассказе, который возможно и повесть, и роман в одном флаконе, — я решительно вышел к доске. — Итак, Лев Толстой…
— Тургенев, — шепнули мне с первой парты девчонки.
— Спасибо мои хорошие, я знаю, — я подмигнул подружкам. — Итак, Лев Толстой высоко оценил эту литературную работу Тургенева. Но он как человек увлекающийся загнул сюжетную линию не туда, куда следовало по правде жизни, а туда куда захотел.
— Ты Иван кругами не ходи, ничего он не загибал, — брякнул с третьей парты наш местный отличник и любимец всех учителей.
— Спокойно, я сейчас говорю с революционной прямотой, — я показал рукой на портрет Маркса. — Базаров — это нигилист, революционер, чернокнижец, то есть разночинец. Он имеет четкие суждения, режет лягушек и собирает гербарий. Природа, по его мнению, это мастерская, а он в ней сборщик, то есть кузнец.
— Работник, — подсказала мне нужное слово литераторша.
— Да, работяга! — Я показал большой кулак мировому империализму. — Так чего же он шашни с Одинцовой разводит, когда они остаются наедине? Я вас люблю, хоть я бешусь, хоть это труд и перекур напрасный.
— А что ты предлагаешь? — Пристал как банный лист отличник с третьей парты.
— Взять её, и с пролетарской страстью вовлечь в революционную борьбу и близость женской и мужской противоположностей, — я пару раз махнул кулаком стараясь выбрать выражения попристойнее. — Отсюда моё предложение такое — роман Тургенева «Отцовское детство» переписать, так чтоб в нём Базаров ежедневно в вечерние и утренние часы перевоспитывал Одинцову, наставляя на путь истинный, и издать его на всех языкам миллионным тиражом.
На этих словах раздался спасительный для русской классической литературы звонок, а то я себя знаю, мог бы и до Достоевского дойти и прочих Островских докопаться. Виктория Тихоновна устало улыбнулась и сказала, что на следующем уроке будем писать сочинения по «Отцам и детям».
— Зачем ты устроил этот цирк? — Спросила меня преподавательница, когда я ей помогал нести в учительскую парочку «тяжёлых» книжек.
— От скуки помираю, — признался я. — Мне бы сейчас железо в зале потягать, штангу от груди пожать, ноги прокачать, плечевой пояс. Готовиться нужно к чемпионату по хоккею.
— Так это про тебя была сегодня статья? — Улыбнулась Виктория Тихоновна. — Подожди здесь, — сказала она, забрав книги и войдя в кабинет для учителей.
Через десять секунд литераторша действительно появилась с газетой «Автозаводец», на которой был мой портрет с перекошенным лицом, как будто я разрывал пасть крокодила, и большой заголовок «Чемпион».
— У меня муж редактор этой многотиражки, — пояснила женщина появление странной газеты. — В конце статьи написано, что ты увольняешься. Это правда?