Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия
Шрифт:
Вернуться бы, вернуться б к той черте,
Где стонут черти в черной черноте,
Где плачу я в полночной духоте,
Где очень близко губы и глаза,
Где обмануть нельзя, смолчать нельзя.
Измены — даже мысленно — страшны…
А звездам в небе тесно от луны.
Все небо переполнено луной…
Вернуться б к той черте, где я был мной.
Становится всесильной немота.
Ты бьешься об нее. Кричишь, хрипя.
Но остается крик внутри тебя.
А ты в поту. Ты память ворошишь.
Как безъязыкий колокол дрожишь!
Никто не слышит крика твоего…
Я знаю страх. Не будем про него.
Вернуться б к: той черте, где я был мной.
А я все мну.
Где все впервые: светлый дождь грибной,
Который по кустарнику бежит.
И жить легко. И очень надо жить!
Впервые «помни», «вдумайся», «забудь».
И нет «когда». А сплошь «когда-нибудь»…
И все дается малою ценой…
Вернуться б к той черте, где я был мной.
Вернуться б к той черте… А где она?
Какими вьюгами заметена?
Это какой-то ответ, думал он. Но кому? Друзьям? Пропавшей женщине? Этому дню? Чехословакии?
Ваксон вдруг сбежал с крыльца и пошел через дорогу туда, где вдоль стены стояла очередь людей. Он думал: в чем смысл этого жестокого дождя? Возмездие это или отпущение грехов? Множество глаз смотрит на меня, пока я приближаюсь под дождем. Это очередь в душ. Молчаливая очередь к двум ржавым кемпинговским соскам. А вокруг беспощадный дождь. Он остановился на краю бурливой, как Терек, канавы. И стал смотреть на людей. А те старались на него не смотреть: только иногда взглядывали. Именно в этот момент товарища Ваксона посетила идея большого «антисоветского» романа. Как странно все это происходит; как бешенство борется с вдохновением. Еще вчера он нянчил кошмарную идею вооруженной борьбы. Собрать семерку таких ребят, с которыми пили вчера в «Волне». Взрывать их гипсовых и чугунных божков. Разбрасывать прокламации. Захватывать здания местных парткомов. Поднимать над ними трехцветный российский флаг. Слава Богу, любовь к Ралиске отвлекла от такого вздора. А утром опять бешенство стало накапливаться. Те два стакана коньяку опять позвали в горы. И вот пошел ведь через дорогу набирать людей. На помывку и в горы! Напрашивался ведь стать жертвой тоталитарного государства. И вот именно в этот момент, слава Богу, пришло спасительное вдохновение. Будет написан роман «Вкус огня», и в нем будет присутствовать тот кусок, который уже написан сейчас в голове: «…Единодушное Одобрение молчало, глядя непонимающими, слегка угрюмыми, но в общем-то спокойными глазами. Вокруг на огромных просторах Оно ехало мимо в автобусах и самолетах, развозило из Москвы в сетках апельсины и колбасу, сражалось на спортивных площадках за преимущества социализма, огромными хорами исполняло оратории и звенело медью войны, и ковало, ковало, ковало „чего-то железного“, и ехало по Средней Европе, выставив оружие, а Дунай, змеясь, убегал у него из-под гусениц.
…А здесь
Девушка Света, которая по телеграммам, увидев следующего клиента, обмерла от счастья. Это он, такой завораживающий и еще молодой Ян Тушинский, который в журналах нередко фигурирует и в газетах, и даже в телевизоре появляется! И вот он перед тобой и выглядит даже лучше, чем по телевизору: загорелый, ясноглазый, и вот что интересно — отчасти суровый. Он посылает две телеграммы, должно быть, извещает о прибытии; это можно только представить, как его ждут!
Она начинает считать слова, потом принимается умножать на счетах и вдруг в ужасе прерывает процесс: до нее доходит адрес и смысл послания. Девчата, я чуть не описалась! Телеграмма была Брежневу Леониду Ильичу, и в ней Тушинский возражал против помощи Чехословакии! А вторая-то еще пуще, аналогичная, товарищу Андропову, то есть, по-поэтически, «людям, чьих фамилий мы не знаем».
Света отодвинула счеты и подняла на клиента глаза. «Простите, товарищ Тушинский, но я не могу принять таких телеграмм…»
«Это почему же, моя милая?» — удивился поэт. В другой бы ситуации от такого бы обращения воспарила бы, а вот в данной ситуации — сущая мука мучает. «Ну, просто, ну просто… мы таких телеграмм никогда не принимали, товарищ Тушинский…»
Он стал ее убеждать, что ей не грозит ни малейшая опасность. Как вас зовут? Света, Светуля, ведь это же не вы писали, это на меня все ложится, а не на вас. Ах, товарищ Тушинский, ведь меня за такие телеграммы уж наверняка с работы снимут, а то и еще чего похуже проделают. Ну, я не могу, ну не могу! И директора, как назло, сейчас нет; только завтра приедет. Может, вы до завтра подождете, товарищ Тушинский? Нет, Света, это нужно вот прямо сейчас, вот прямо в этот момент, и не бойтесь за работу, я вам обещаю…
«Послушай, Янка, что ты девушку мучаешь? — тихо сказал из-за его плеча Кукуш Октава. — Ее и в самом деле могут сожрать за эти твои телеграммы».
Он тут сидел в очереди на телефон, когда пришел Ян. Написав свои телеграммы, Ян заметил Октаву и показал ему тексты. «Хочешь подписать вместе со мной?» Кукуш отмахнулся со своей характерной тифлисской жестикуляцией. «А почему? — настойчиво спросил Ян. — Я хочу понять, почему все отказываются?» Кукуш продолжал свои прикосновения то к голове, то к груди. «Ну что я буду этим многоуважаемым телеграммы посылать, ты сам подумай?! Ты, Янк, все-таки гражданский поэт, а я кто? Да я же просто гитарист, романсики пою, ну вроде как цыган; понимаешь?!»
Когда тот подлез к нему и стал выступать в защиту девушки, Ян обрадовался. Он подтянул Кукуша поближе и указал на него. «Вот посмотри, Света, на этого человека. Это Кукуш Октава. Знаешь такого?»
«Слышала», — ответила девушка.
«Песню „Синий троллейбус“ знаешь?»
По ее озабоченной физиономии промелькнула тень улыбки.
«Знаю, конечно».
«Вот он поручится, что я тебя в беде не оставлю».
Она вдруг заявила с решительностью: «Ну хорошо, я их отправлю. Будь что будет. Отправлю, вот и все!»
«Браво, Света! Посылай и ничего не бойся!» — вскричал поэт. И тут же подумал с тоской: какого черта я с этой маленькой просьбой о маленькой стране к таким коммунистическим гигантиссимусам обращаюсь?
Между прочим, со Светой получилось именно так, как она и предсказывала. Ее выгнали с работы и даже допрашивали в КГБ. Поэт ее, однако, не забыл: он добился ее реабилитации и восстановления в должности. Так что теперь она сидит на прежнем месте и вспоминает тот день, когда скрежещущий танками мир соприкоснулся с ее маленькой почтой.