Таинственный мистер Кин
Шрифт:
— Да? — Мистер Саттертуэйт наклонился к ней, сердце его забилось.
— Я хотела с ним заговорить — он напомнил мне кого-то из моих знакомых, — но так и не смогла найти его между деревьями.
— Мне кажется, я знаю, кто это был, — сказал мистер Саттертуэйт.
— Вот как? Скажите, он… действительно интересный человек?
— Да, он интересный человек.
Оба замолчали. Мистер Саттертуэйт был недоволен собой. Он чувствовал, что должен что-то предпринять, но не знал что. Он только знал, что это что-то должно иметь отношение к его собеседнице.
— Временами, когда мы чувствуем себя несчастными,
— Да, верно, — начала она, но тут же оборвала себя и усмехнулась. — А, понятно, о чем вы. Но вы ошиблись! Все совсем не так. Мне захотелось сегодня одиночества как раз потому, что я — счастлива!
— Вы… счастливы?
— Да. Страшно счастлива.
Она произнесла это совсем тихо, но мистер Саттертуэйт невольно содрогнулся. Под словом «счастье» это странное создание понимало явно не то, что, например, Мейдж Кили. «Счастье» Мэйбл Эннсли могло, вероятно, означать величайший восторг, порыв, исступление — словом, нечто, лежащее вне понимания обычного человека. Мистер Саттертуэйт смутился.
— Я… не знал, — неловко пробормотал он.
— Разумеется — откуда бы вам это знать? Впрочем, мое счастье пока еще не наступило. Его еще нет — но скоро будет. — Она чуть подалась вперед. — Представьте себе такую картину: вы стоите в густом-прегустом лесу, со всех сторон к вам подступают деревья, от них темно, вам уже начинает казаться, что вы никогда не сможете выбраться отсюда — и вдруг совсем рядом, за деревьями, вам видится страна вашей мечты, сверкающая и прекрасная. Она рядом, надо только выбраться из чащи — и все…
— Многое кажется прекрасным, пока с ним не соприкоснешься вплотную, — сказал мистер Саттертуэйт. — Вещи самые отвратительные могут издали показаться прекраснее всего на свете.
Послышались шаги, мистер Саттертуэйт обернулся. В дверях стоял блондин с туповатым, невыразительным лицом. Это был Джерард Эннсли — за столом мистер Саттертуэйт толком его не разглядел.
— Мэйбл, тебя ждут, — сказал он.
Вся ее одухотворенность мигом погасла.
— Иду, Джерард, — равнодушно отозвалась она, поднимаясь. — Мы немного заболтались с мистером Саттертуэйтом.
Из двери первой вышла Мэйбл Эннсли, за ней мистер Саттертуэйт. В коридоре он покосился через плечо и успел поймать на лице ее мужа выражение безысходной тоски.
«А ведь он все чувствует, — подумал мистер Саттертуэйт. — Он чувствует власть над нею неведомых сил. Бедняга!»
Гостиная была ярко освещена. Мейдж и Дорис Коулз шумно набросились на Мэйбл Эннсли:
— Куда это ты запропастилась, негодница?!
«Негодница» опустилась на низенький табурет, настроила гитару и запела. Все хором подхватили.
«Возможно ли, — размышлял мистер Саттертуэйт, — чтобы „Моей крошке“ [63] посвящалось так много идиотских песен?»
Впрочем, он признавал, что их мелодии, изобилующие синкопами [64] и подвываниями, были довольно трогательны, хотя и не шли ни в какое сравнение с любым старомодным вальсом.
В комнате было уже очень накурено, похожие мелодии сменяли одна другую…
«Нет беседы, — подумал мистер Саттертуэйт. — Нет хорошей музыки. Нет
63
«Моей крошке» — Имеются в виду популярные песни в ритме блюз американских негров, посвященные «моей крошке» — бэби.
64
Синкопа (греч.) — распространенная в народной музыке американских негров ритмическая форма, заключающаяся в том, что ударение переносится с сильного времени такта на слабое, что придает ритмике особую четкость и динамичность.
Внезапно Мэйбл Эннсли, оборвав какую-то песенку, улыбнулась ему и запела Грига:
«Мой лебедь прекрасный…»
Это была любимая песня мистера Саттертуэйта. Ему нравилось бесхитростное удивление, звучавшее в конце:
«Ужель ты и впрямь был лишь лебедь?..»
После Грига все начали расходиться. Мейдж предлагала гостям напитки, ее отец, подобрав брошенную гитару, рассеянно пощипывал струны. Гости желали друг другу спокойной ночи и постепенно пододвигались к двери. Говорили все одновременно. Джерард Эннсли уже незаметно ретировался.
Выйдя из гостиной, мистер Саттертуэйт церемонно простился с миссис Грэм. Наверх вели две лестницы: одна была рядом с дверью гостиной, другая — в противоположном конце коридора. Мистер Саттертуэйт направился к дальней лестнице, миссис Грэм с сыном к ближней. Сбежавший раньше всех Джерард Эннсли тоже поднялся к себе по ближней лестнице.
— Мэйбл, прихвати сразу гитару, — посоветовала Мейдж, — не то утром непременно забудешь. Вам ведь в такую рань вставать!
— Идемте, идемте, мистер Саттертуэйт! — затараторила Дорис, хватая его под руку и увлекая за собой. — Рано в кровать, рано вставать… — ну, и так далее!
Мейдж подхватила его под другую руку, и они втроем дружно побежали по коридору под звонкий смех Дорис. Возле лестницы они остановились подождать Дэвида Кили, который следовал за ними более степенно, выключая по пути свет. Все четверо поднялись наверх.
На другое утро мистер Саттертуэйт уже готовился спуститься к завтраку, когда в дверь тихонько постучали и вошла Мейдж Кили. Лицо ее было смертельно бледно, она вся дрожала.
— Ах, мистер Саттертуэйт, мистер Саттертуэйт!..
— Деточка, что случилось? — Он взял ее за руку.
— Мэйбл… Мэйбл Эннсли…
— Да?
Что-то случилось. Но что? Что-то страшное, понял он. Мейдж едва могла говорить.
— Сегодня ночью она повесилась… У себя в комнате на притолоке. Это такой ужас! — И она разрыдалась.
— Повесилась?.. Невозможно! Непостижимо!
Он постарался как-то утешить ее в своей старомодной манере, после чего поспешил вниз. Внизу он нашел расстроенного и вконец растерявшегося Дэвида Кили.
— Саттертуэйт, в полицию я уже позвонил — доктор сказал, что это обязательно. Он только что закончил осмотр.., осмотр… О Господи, как это все неприятно! Наверное, она была страшно несчастлива, раз так с собой… И эта ее вчерашняя песня — вот уж право, лебединая! Да и сама она была похожа на лебедя. На черного лебедя…