Так говорил Заратустра
Шрифт:
Где вы, там поблизости всегда должен быть ил и множество губкообразных, пещеристых и створчато-защемленных: все это рвется на свободу.
„Свобода“, — с удовольствием рычите вы: но я разучился верить в великие события, коль скоро вокруг них так много воплей и дыма.
И поверь мне, ты, адов шум! Величайшие события — это не самые шумные, а самые тихие часы наши.
Не вокруг тех, кто измышляет новый шум, а вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно вращается он.
И признай же, что стоит лишь только рассеяться дыму и прекратиться твоему грохоту, оказывается,
И вот что еще хочу сказать я всем ниспровергающим статуи: право же, это величайшая глупость — бросать соль в море, а статуи в грязь.
В грязи презрения вашего лежала статуя: но на том и зиждется закон ее, что из уничижения вновь восстанут жизнь и живая красота ее!
И вот — в божественном ореоле поднимается она теперь, еще более обольстительная в страдании своем; и поистине, она еще поблагодарит вас за то, что вы ниспровергли ее, разрушители!
Такой совет даю я королям, и церквям, и всему, что одряхлело от тяжести лет и ослабло в добродетели: дайте ниспровергнуть себя! И вы снова вернетесь к жизни, а добродетель вернется к вам!“
Так говорил я Огненному Псу. Тут он угрюмо прервал меня и спросил: „Церковь? Что это такое?“
„Церковь, — отвечал я, — это своего рода государство, но особенно лживое. Однако замолчи, лицемерный пес! Тебе ли не знать сородичей своих!
Подобно тебе, государство есть пес лицемерия; подобно тебе, оно любит говорить среди дыма и грохота, чтобы заставить верить, как делаешь это и ты, будто говорит оно из недр вещей.
Ибо оно непременно хочет быть самым важным зверем на земле; и верят ему, что оно способно на это“.
После моих слов Огненный Пес стал, как безумный, корчиться от зависти. „Как? — вскричал он, — как, самым важным зверем на земле? И в это верят?“ И столько дыма и ужасных воплей вырвалось из глотки его, что я думал, он задохнется от гнева и зависти.
Наконец успокоился он, и слабее стало пыхтение его; но как только он умолк, я сказал ему со смехом:
„Ты злишься, Огненный Пес: значит, я не заблуждался насчет тебя!
А чтобы мне остаться при правоте моей, послушай о другом Огненном Псе: он и вправду вещает из самого сердца земли.
Золото и золотой дождь исторгает дыхание его: так желает сердце его. Что ему пепел, дым и горячая слизь!
Подобно разноцветным облакам, вылетает смех из уст его; противны ему твое клокотание, и плевки, и терзания чрева твоего!
А золото и смех — берет он из сердца земли: ибо, узнай же и ты, наконец: сердце земли — из золота“.
Когда Огненный Пес услышал это, он был не в силах больше слушать меня. Пристыженный, поджал он хвост, невнятно пролаял какое-то „Вау! Вау!“ и уполз в берлогу свою».
Так рассказывал Заратустра. Однако ученики едва слушали его: так велико было их желание рассказать ему о корабельщиках, кроликах и летающем человеке.
«Что могу я сказать об этом? — ответил Заратустра. — Разве я призрак?
Вероятно, то была тень моя. Вы, наверное, уже слышали что-нибудь о страннике и его тени? [11]
Несомненно одно: мне надо крепче держать ее, иначе погубит она доброе имя мое».
И снова покачал головой Заратустра и удивлялся. «Что это значит — повторил он.
Почему призрак кричал: „Пора! Давно пора!“?
Почему же — давно пора?»
Так говорил Заратустра.
Прорицатель
11
Этот персонаж появится в четвертой части.
«— и я видел, великое уныние наступило среди людей. Лучшие из них устали от дел своих.
Объявилось учение, и рядом с ним шла вера в него: „Все пусто, все равно, все уже было!“.
И эхо вторило со всех холмов: „Все пусто, все равно, все уже было!“.
Правда, собрали мы жатву: но почему же сгнили и почернели плоды наши? Что упало в последнюю ночь со злого месяца?
Напрасен был всякий труд, в отраву обратилось вино наше, дурной глаз опалил наши поля и сердца.
Все мы иссохли; и если бы огонь объял нас, мы бы рассыпались, словно пепел: но и сам огонь утомили мы.
Все источники иссякли у нас, и даже море отступилось. Земля готова разверзнуться, но бездна не хочет поглотить нас!
„Ах, есть ли еще море, где бы можно было утонуть?“ — так раздается жалоба наша среди однообразия болот.
Поистине, мы слишком утомились, чтобы умереть; и вот мы бодрствуем и продолжаем жить — в склепах!» —
Такие речи слышал Заратустра от одного прорицателя; [12] и предсказания его запали ему в сердце, и изменился он. Печальный и усталый, бродил он всюду; и стал похож на тех, о ком говорил прорицатель.
12
Этот мрачный персонаж, проповедующий усталость и отречение от всего земного, появляется в четвертой части книги. Вероятно, в образе Прорицателя выведен немецкий философ Артур Шопенгауэр (1788—1860), с характерным для его учения пессимизмом и неприятием мира страданий. Например, Шопенгауэр пишет: «Так между хотением и достижением неизбежно протекает каждая человеческая жизнь. Желание по природе своей — страдание; достижение скоро порождает пресыщение; цель была только кажущейся: обладание отнимает прелесть; под новым видом снова появляется желание, потребность; если же нет, то является бессодержательность, пустота, скука, борьба с которой настолько же мучительна, как и с нуждой». («Мир как воля и представление». Перевод А. Фета. М., 1988. С. 382).
«Истинно так, — говорил он ученикам своим, — еще немного, и наступят эти долгие сумерки. Ах, как спасти мне от них свет мой?
Чтобы не угас он среди этой скорби! Еще дальним мирам должен светить он и самым далеким ночам!»
Так, опечаленный в сердце своем, всюду бродил Заратустра; в продолжение трех дней не принимал он ни пищи, ни питья, не знал отдыха и потерял дар речи. Наконец случилось так, что впал он в глубокий сон. Ученики же его, бодрствуя долгими ночами, сидели вокруг него и с беспокойством ожидали, не проснется ли он, не заговорит ли снова, исцеленный от скорби своей.