Так они жили
Шрифт:
Глава IX
Неожиданный исход
На дворе у погреба как раз и стояла экономка и наблюдала, как кухарка, готовившая на дворню, перекладывала творог из одной кадки в другую, причем заплесневелую часть откладывали в ведро. Запасы делались в таком огромном количестве, что все портилось, и так как Александра Николаевна кормила прислугу сравнительно хорошо, то эти испорченные продукты вываливались собакам или просто в яму.
Вся раскрасневшаяся, с растрепанными локонами, которыми обыкновенно так
— Пожалуйста, Мария Анемподистовна, делайте поскорее лимонад да отберите белье… я сейчас попрошу бабушку, чтобы это свезли… И чтобы она лекарства дала… И кровать бы хорошо, у нас столько в чулане пуховиков… В Пантюхино…
— В Пантюхино? Кровать? Лимонад? Это кому же, сударыня? — спрашивала совершенно растерявшаяся от неожиданного потока приказаний экономка.
Кухарка, толстая баба, кривая на один глаз, тоже таращила свой единственный, маленький, заплывший жиром глазок. А вертевшаяся тут же Глашка, девчонка, состоящая на побегушках у Марии Анемподистовны, не только глаза, и рот раскрыла.
— Ах, знаете, мать Акули… Знаете, что гусей пасет? Больна… Очень больна… И у нее ничего нет… И так грязно… И в воде мухи!
— Это вам Акулька отрепортовала? — каким-то замогильным голосом, в котором слышалась неминучая беда для Акульки, спросила экономка.
— Ну да… То есть я сама видела…
— Сами-с? Где же это вы видели-с? — все ядовитее и ядовитее звучал голос Марии Анемподистовны.
— Да я была там… В Пантюхине, в их избе.
— А кто же это вам разрешил-с? Кого вы спросились?.. Чем Акулькина мать больна? — спросила экономка грозно кухарку и Глашку.
— Да не знаю… Мальчонка-то у нее помер… — нехотя отвечала кухарка.
— В воспице мальчонка-то был, а теперь, говорят, и у матки Акулькиной воспица, — поспешила заявить Глаша, которую все в дворне звали язвой за вечные доносы экономке.
— Оспа! И вы изволили туда ходить! Батюшки! Да что же это будет-то? Да вы бабиньку уморить хотите-с! Кто же это вам на деревню бегать позволил?
При каждой фразе голос экономки звучал все громче и громче.
Женя оскорбилась.
— Это не ваше дело, — обрезала она ее сухо, — вы приготовьте, что я вам сказала…
— Нет-с, сударыня… Никаких я ваших глупостев делать не стану, а вас к бабиньке сведу! Пожалуйте-с, посмотрим, похвалит ли вас бабинька за этакие ваши поступки!
И Марья Анемподистовна довольно грубо схватила девочку за плечо.
— Не троньте меня!.. Вы не смеете!.. Я сама к бабушке пойду, — крикнула со слезами в голосе Женя.
— Ах-ти, грехи-то какие! — проговорила кухарка. — Марья Анемподистовна, чаво же с творогом-то делать? — крикнула она вслед экономке, стремительно летевшей за Женей в дом.
— Я сейчас… Ты припри погреб-то, да и жди… Я сейчас…
Глашка шла за экономкой и Женей и, видимо, была в восторге от того, что случилось.
Из окон кухни и людских изб выглянуло несколько лиц.
В сенях им встретилась Аскитрея и при виде яростного лица экономки и растрепанной Жени остановилась в изумлении и, дернув за рукав Глашу, спросила:
— Что это поделалось?
— И не говори… Экономка барышню к старой барыне ведет… Она на деревню бегала… А там воспа…
— Воспа? Это у Матрены мальчишка-то умер? Зачем барышню-то туда носило? Ну, быть беде!.. Старая барыня страх этих заразов боится… Ну и дела, — с жалостью покачала головой приятельница Жени, а Глаша побежала за ушедшими в комнаты, чтобы хоть в щелочку подслушать, как будут в зале господа ругать барышню.
А в зале происходило следующее: Мария Анемподистовна у самой двери опять поймала Женю за руку и, делая вид, что с ней борется и не хочет допустить убежать, закричала, прежде чем девочка успела открыть рот:
— Простите меня, ваше превосходительство, долго терпела… Ничего до вас не доводила, чтобы не расстраивать, а теперь смолчать не могу: совесть не дозволяет… Не рвись, барышня, не допущу до бабиньки!
— Что такое, — встревоженно спрашивала Александра Николаевна, — что случилось? Женя, в каком ты виде?
— А то случилось, что она у оспенных была… Приказывает туда лимонадов наготовить и пуховики послать!
— Оспенные? Какие оспенные? — с ужасом спрашивала бабушка.
У Александры Николаевны, особы вообще нетрусливого десятка, была одна слабость — она страшно боялась всякой заразы, и ей даже не докладывали, если кто заболевал оспой или корью. Понятно, с каким ужасом она услыхала, что ее внучка была у больных оспою.
— Да-с, на Пантюхине оспа ходит, у Матрены Сидоровой мальчонка умер, и она сама залежала… И барышня к ней бегала.
— Да как же ты смела? К заразным!.. Ты уморить нас хочешь! Брата и сестру…
— Я их до барчука не допустила, — нагло врала экономка. — Не пущу, говорю, как угодно…
Женя совсем растерялась. Она смотрела с изумлением на волновавшуюся бабушку и с презрением на лгунью экономку.
— Уведите ее сейчас, скверную девчонку, в баню. Мыть ее сейчас… А волосы… Волосы лучше остричь… А, какова девочка? Чуяло мое сердце, что она беды наделает. Да как ты смела в деревню уйти?
— Бабушка, да она одна… Ей пить подать некому… Мухи там… Нищета какая, — со слезами наконец заговорила Женя.
Последние слова только подлили масла в огонь. Александра Николаевна везде говорила, что в ее вотчине нищих нет, и вдруг такое обвинение со стороны родной внучки.
— Нищета? Ах ты, мерзкая девчонка! Уведите ее сейчас с глаз моих долой!.. Еще всех заразит… Да и лгать смеет! В баню, сейчас в баню, а платье сжечь… Или отдать там кому. Локоны эти снять. Коли она простоволосая по деревенским избам бегает, так нечего локоны завивать.
— Бабушка, я не виновата… Что же я такое сделала?