Такие вот туманы
Шрифт:
Теперь уже смутился я:
– Да, было такое дело. Нехорошо я поступил. Но вот если бы ты меня пригласила, то я бы с превеликой радостью…
Мы ещё долго сидели на скамейке, разговаривая почти без перерывов, пока моя гостья не заторопилась домой:
– Пора идти, а то мама будет беспокоиться.
Я, вручив букет ромашек, хотел проводить Анюту до дома, но она в категорической форме разрешила это сделать только до города. Зато, неожиданно легко она дала согласие на наши встречи у шалаша дважды в неделю.
Спасибо Всевышнему, что подарил такие деньки. Мы встречались весь июль и ни разу не поссорились. Моё представление о поголовном коварстве девчонок начало рассеиваться.
Однажды, когда мы только что уселись на скамейку, откуда-то из-за спины приползла туча и хлынул ливень. Анюта не задумываясь юркнула в шалаш. Я замешкался в нерешительности, подумав: «А можно ли вот так вдвоём с девчонкой?» Но сомнения отпали, когда раздался её голос:
– Ну что ты мокнешь! Залезай быстрее!
Я осторожно забрался в шалаш, стараясь не прикоснуться к Анюте. Её силуэт в полумраке из-за потемневшего неба едва угадывался – она лежала на спине, раскинув руки. Возникла пауза, заполненная ударами капель о стену шалаша и громовыми раскатами. Потом я услышал глубокие вздохи и, подумав, что она боится начавшей грозы и ей стало не по себе, наклонился и спросил:
– Что с тобой, Анюта?
Она обвила мою шею руками и молча притянула к себе. А дальше было всё, как во сне, только не в том детском, а уже во взрослом, мужском.
Когда мы вылезли из шалаша, на небе сквозь облака проглядывало солнце, а над речкой сияла яркая радуга. Я не мог отвести взора от Анюты, а она некоторое время не смотрела на меня. Потом подняла ресницы, но в глазах её уже не было фиолетовых огоньков, а искрились два белых бриллианта. Она дрожащим голосом спросила:
– Ты меня осуждаешь?
– Да что ты, дорогая Анюта! Любое твоё желание теперь для меня будет законом до конца дней моих.
Только спустя несколько лет я понял, что последние слова, сказанные мной, говорить было не нужно, исходя из закона: «Всё сказанное вами может быть использовано против вас».
Мы продолжали встречаться и однажды, когда я в порыве страсти пытался завлечь Анюту в шалаш, она улыбаясь начала явно издеваться надо мной.
– Я не хочу, у меня нет настроения и вообще…
Придумывая всё новые комплименты для своей возлюбленной, я позволил себе сказать те самые запретные слова:
– Я выполню любое твоё желание!
Не задумываясь, она с той же улыбкой на лице приказным тоном произносит:
– Прыгни в воду!
Я без промедления, сделав несколько быстрых шагов к берегу, прыгаю в старицу. В начале августа вода уже не очень тёплая, но я жду, высунув голову, реакции Анюты. Она, подбежав к берегу, протягивает мне руку и восклицает осуждающим голосом:
– Ну ты и дурачок! Я же пошутила.
Тем не менее раздевание с просушкой одежды приносит мне необходимый и такой желанный результат.
В августе по утрам землю стали пеленать туманы, а на берёзах появились первые жёлтые листья – осень вступала в свои права. Перед началом учебного года Анюта предупредила меня, что в школе для всех мы незнакомы.
Я с недоумением поинтересовался:
– С чем это связано?
– Не хочу пересуд и сплетен. И помни, что ты мне обещал – это третье моё желание.
– Хорошо, а как же мы будем встречаться?
– Я подумаю и дам тебе знать.
Дни тянулись за днями, недели за неделями, месяц проходил за месяцем, а сообщения о встрече от Анюты всё не было. Наступил без обычной радости следующий Новый год. Не нарушая обещания, я издалека видел её несколько раз – она стала ещё краше и желаннее. Потом я узнал, где она живёт, и стал прокладывать свои маршруты мимо её дома.
В начале
Перед экзаменами в школьном коридоре мы случайно столкнулись с Анютой. Она прошла мимо, бросив на меня короткий взгляд, как мне показалось, холодно-жёлтого цвета. Это был отблеск последнего лепестка фиалки трёхцветной.
Похвальная грамота
В тёплых утренних лучах солнца лета 1932 года на завалинке возле высокого деревенского дома сидел щупленький дед. Его маленькая фигура, сгорбленная спина, морщинистое лицо, поросшее давно не стриженной чёрной с проседью растительностью, резко контрастировали с большим, ещё крепким домом, срубленным из очень толстых брёвен. Старик подумал, что это, наверное, последнее из его прожитых девяти десятков лето и воспоминания нахлынули на него с хронологической последовательностью.
Впервые себя Андрей помнил в играх с шестью старшими братьями, самые взрослые из которых баловали его, средние относились равнодушно, а вот младшие норовили обидеть. Затем в памяти всплыло доброе лицо матери, а в ушах прозвучал грозный голос отца: «Хватит лоботрясничать, завтра с братьями отправляйся сено ворошить!» Так закончилось детство, и потекла череда трудовых мозолистых лет. В страду работали до изнеможения, а в престольные праздники гуляли так, что чертям тошно было – застолья до тошноты, драки с парнями из соседней деревни до членовредительства. В деревне их дом, рубленный отцом с дедом, которого Андрей не застал живого, был самым большим. Злые завистливые языки нашёптывали, мол, ваш тятька лиходеем был и на кровавые деньги такой дворец отгрохал. Старшие братья говорили, что «наш батька во время войны с французами солдатскою доблестью отличился, и сам Кутузов ему за это мешок денег отвалил». Ещё была царская грамота подтверждающая сии подвиги, но мать её при уборке по неразумению в печи сожгла, за что нещадно была бита мужем. Потом вспомнились проводы старшего брата на военную службу – во время застолья он впервые тайком испробовал хмельной браги (не понравилось). Через несколько лет Иван вернулся на костылях без ноги и с медалью на груди «За Крымскую войну». Пожил он недолго – культяпка вскоре загноилась, и брата снесли на погост. Через год «забрили» в солдаты и следующего по старшинству брата Гаврилку. Средних двух сыновей Никиту и Игната отец отправил учиться – то ли в Псков, а может в Санкт-Петербург. По истечении какого-то времени в один год не стало следующих двух братьев Василия и Прохора – одному в драке проломили колом голову, другой умер от неизвестной скоротечной болезни. В довершении несчастий с почтовым ямщиком пришло извещение о гибели Гаврилы и медаль «За турецкую войну». Родители сильно горевали, да и ему самому тошно было – шестеро братьев, а в доме никого.
У старика подступил комок к горлу, закружилась голова и он, прислонив спину к тёплому срубу на какое-то время, задремал. Едва заметная улыбка вскоре пробудила – вспомнилось, как его женили.
На вечерних посиделках появилась незнакомая девушка из соседней деревни, и сердце Андрея забилось как-то по-новому, по-особенному. А отец тем временем, обеспокоенный продолжением рода, решил оженить хотя бы младшего сына. За неделю до Покрова он сообщил ему:
– Ну, вот что Андрюшка. В праздник едем сватать тебе невесту, а то, как бы нам с матерью без внуков не остаться. Сам укажешь, в какие ворота стучать, или мне пальцем в небо тыкать?