Талисманчик
Шрифт:
Чудо перешло в разряд рутины. По вечерам я иногда застывал у окна, бездумно вглядываясь в почерневшие кирпичные стены окружающих строений. Я прихлебывал какой-нибудь умопомрачительный ликер, а в голове было пусто как на подготовленном холсте за моей спиной. Меня окутывало умиротворение, и всего приятней было от упоительного сознания, что я делаю мир красивее.
С Катериной я больше не пересекался.
Через некоторое время я мог позволить себе просторную дорогую мастерскую в центре. Доходы мои выглядели исключительно стабильными, и я уже потерял счет приукрашенным мною лицам. Я вошел в моду в столичном «свете». Я запросто сталкивался с людьми, которых в прежние времена знал лишь по теленовостям. Теперь я передвигался по Москве только на такси, и еще одной стороной новой жизни оказалась необходимость отбиваться от назойливых девиц, жаждущих приобщиться к славе и, чего греха таить, кошельку преуспевающего портретиста. Мой взлет был стремителен, мои работы безошибочными, будущее представлялось обеспеченным.
И подумать бы мне хоть мимолетно, что безоблачность может окончиться катастрофой, что окружающая меня сладкая действительность, наполненная работой, запахом краски, мельтешением лиц - только затишье перед бурей!
Этот прием был таким же рутинным мероприятием, как и целая череда предшествующих и, видимо, последующих. Я знал лично едва ли половину гостей, но многие из них были мной уже запечатлены, начиная с хозяйки вечера - дородной молодящейся бабенции с лошадиным лицом и визгливым голосом. Я помнил, как добавлял мягкости в это лицо, как сочинял несуществующее благородство. Сегодня я с хозяйкой еще не здоровался, увлеченный потоком гостей к длинному фуршетному столу, а впрочем, я уже давно бросил проверять действие собственного бытового волшебства.
Мне уже достался бокал шампанского и пара бутербродов из стандартного банкетного набора, я уже рассказал популярной тележурналистке пяток старых анекдотов и со скучающим видом дал автографы двум невесть как затесавшимся на прием помятым девицам. Осталось ждать только случая засвидетельствовать свое почтение хозяйке и с достоинством удалиться. Наконец, ее огненное платье, туго обтягивающее валики откормленного тела, мелькнуло в непосредственной близости. Я бросился на перехват. Приложился к ручке с многочисленными тяжелыми перстнями и, уже произнося банальные уверения в почтении, понял - что-то не так. Что-то не то с ее лицом.
Я оценивающе вгляделся: глаза, скулы, очертания подбородка - вроде, ничего не изменилось. Вот: взгляд стал цинично-подсчитывающим, старой склочнице это и подходило более всего. Но я ее такой не рисовал! Презрительный изгиб губ также оказался новым приобретением. Я похолодел: чувство, как будто мною нарисованная картина вышла из повиновения и принялась изменяться сообразно своим собственным представлениям.
То, что я шутя называл "бытовым волшебством" действует недолго? Или не на всех? Или...
Я пробормотал какую-то чушь и бросился на второй этаж, где - я знал - над красным кабинетным роялем висел тот самый злополучный портрет. Я едва не сшиб с ног владельца радиостанции, обнимающего на лестнице сразу двух глупо хихикающих девчонок. Я метнулся к цели и... уставился в пол, словно боялся увидеть, что мною же созданное лицо насмешливо подмигнет мне, как в фильме ужасов. Я даже не удивился бы, кажется, хотя испугался бы без сомнения.
Наконец, оторвав взгляд от длинной царапины на полированном боку рояля, я медленно поднял взгляд. Скользнул по тяжелой золоченой раме в вычурных завитках, уперся в собственную подпись и мучительным усилием взглянул на живописные мазки самого лица. Сморгнул, разгоняя набежавший туман. И понял, что предчувствие катастрофы не обмануло меня.
Это не было мое произведение. Не было в полной мере моим, а словно уже живущим собственной жизнью. Своеобразно обаятельное лошадиное лицо, с которым я начинал работать и которое преобразовал по-своему, не вернулось. Получилось лицо новое, в котором я узнавал и естественные черты, и созданные мной, но они словно подернулись дымкой, поверх которой торжествующе и нагло нарисовались расчетливость и надменное презрение.
"Проявились", - понял я, хватаясь за полированную крышку рояля, чтобы удержаться на ватных ногах. Не нарисовались - проявились. На свет вылезла внутренняя сущность хозяйки, которая раньше скрывалась за лошадиным обаянием, а после - под гладкостью нарисованных черт. Проявились, сверхъестественно изменяя и саму ее, и мой портрет.
Похоже, кроме меня, этого еще никто не заметил.
Я сбежал с вечеринки и впервые за полгода отправился в свою старую квартиру.
В коридоре пахло нежилой пылью. Яйца в холодильнике протухли, масло покрылось зеленой плесенью, раскрытая книга Перумова валялась на табуретке. Я машинально поднял ее, и на глаза попалась фраза: "Мне нужен какой-нибудь могучий чародей, но не первый попавшийся..."
Черт, мне тоже не помешал бы какой-нибудь могучий чародей, мои собственные чудеса, кажется, выходят из-под контроля. Я понял, что инстинктивно пытаюсь занять руки и голову всякой ерундой, лишь бы не делать то, ради чего, собственно, я сюда и приехал.
Лишь бы не увидеть все еще валяющийся здесь автопортрет.
Лишь бы не подойти к зеркалу.
Лишь бы не обнаружить... Что?
Я все же поднял его - пыльный, валяющийся в углу лист, где когда-то написал себя - успешного. И сличил новый оригинал с ожившим портретом. О, да, они по-прежнему были идентичны, вот только это уже был не я давний и не я придуманный. Это был, наверное, такой я, каким я был изнутри: растерянный, с лихорадочным трудоголичным блеском в глазах, с недоверчивым восхищением вершащимися чудесами, испуганный, торжествующий - все сразу. Это значило, что мне не показалось.
Отчаяние захлестнуло меня. Я же только хотел сделать мир красивее. Я ведь искренне дарил им новые лица. Кто же знал, что одушевленные мною портреты заживут собственной жизнью, выявляя истинные лица своих моделей! Талисманчик оказался проклятием...
Я больше суток просидел перед телевизором, благо выбор теленовостей в наше время исключительно богат, а мои заказчики попадали в эти новости достаточно часто. С каким-то болезненным интересом я вглядывался в эти новые рожи, где под лоском наведенной мной красоты проглядывали скупость, зависть, жестокость, глупость - все человеческие пороки.
Пока, быть может, это видел только я. Но еще немного - и голого короля уже не скрыть. Я знал, чем это кончится - ужасным скандалом. Меня будут пытаться подкупить, испугать, сломить физически: они никогда не поверят, что запустив страшный механизм, я не смогу остановить его.
Тренькнул звонок. Я замер, тупо уставившись на пустую бутылку из-под вермута в собственной руке. Когда я успел его выпить?
Звонок повторился. Я знал, кто это и не мог заставить себя подойти к двери. Я понял, что если увижу преображенное лицо Катьки - какие бы пороки ни были написаны на нем - я окончательно сойду с ума. И я сидел, вздрагивая от каждого короткого треньканья.