Тамга на сердце
Шрифт:
— Я бы сказала, добрым. Неограниченно. Добрым до наивности. На всю жизнь запомнила такой случай. Он шёл по тропинке, в снегу у спортзала по набережной. Навстречу ему бежали два парня. Энвер подумал: бегут, значит, спешат. Надо дорогу уступить. Отошёл в сторону с тропинки в снежную целину, и тут же получил сильнейший удар кастетом в голову. Залитый кровью, он пришёл домой и всё размышлял, что это они сделали по глупости, по молодости. Даже здесь он не опустился до ненависти. А как боялся он обидеть людей, даже ненароком, в своих рецензиях, какие виртуозные фразы он выдумывал, только бы не оттолкнуть от Литературы начинающих.
Бывало и такое. Приходит к нам домой какой-то парень.
Но мне как филологу профессионально интересно, какие же песни парень уже собрал, чем псковские песни отличаются от других. И так я спрашиваю, и этак, чувствую, что из человека фольклорист явно не получается. Говорю уже Энверу: «Ты его в доме оставляешь, а кто он, от-куда?» — «Неужели ты не понимаешь, — отвечает он, — что ему, может быть, больше идти некуда». И в этих словах весь Энвер.
Впервые Жемлиханова я увидел где-то в первые годы так называемой перестройки. В приёмной местной газеты он сидел, закинув ногу на ногу, облокотившись на стол, и виртуозно, с матерком, ругал интеллигенцию, пишущих:
— И хочется кого-то поддержать, помочь, а некого поддерживать!
Увидев меня, заглянувшего в дверь на этих словах, секретарь Галина Николаевна засмеялась:
— Вот хотя бы Андрея поддержи.
Я уже пожалел, что нелёгкая принесла меня в этот час в редакцию. Думаю, услышу сейчас какую-нибудь вариацию на прежнюю тему, приготовился давать отпор. Но Энвер как-то сразу осёкся, задумался, впился в меня своим цепким внимательным взглядом и замолчал. Меня, в от отличие от моих стихов, он тоже видел впервые.
Спасительно распахнулась дверь редактора, меня пригласили туда. Когда пришло время уходить, Жемлиханова в приёмной уже не было. Я спустился по лестнице на улицу, но всё думал о том микроскопическом эпизоде. Воочию видел этот взгляд, чувствовал это нависшее молчание.
С того времени я однозначно знал, что Жемлиханов — поэт не по своей красной книжечке, а по самой корневой сути.
Стало понятно, почему Николай Рубцов выделял Энвера и по литинститутской легенде после одной посиделки признал его равным. В самом деле, не скажи отдельно, что цитирующееся далее стихотворение принадлежит перу Жемлиханова, можно и запутаться. Строки вполне «рубцовские», в одной стилистике и дыхании:
Я к вам пришёл не подбивать итоги — Послушать песни, что мне пела мать. Шуми, трава! Да не целуй мне ноги, Я сам готов тебя расцеловать!Вообще, Рубцов потому, наверное, и смог сложиться в столь глобальное явление, что сумел сконцентрировать и сформулировать голос того времени, который пробивался и звучал у многих. Рубцову отчасти повезло, отчасти помогли влиятельные друзья. Но, вне всякого сомнения, без широкой творческой волны, звучавшей у десятка самых разных поэтов, предвосхитившей Рубцова и вознёсшей его к вершинам читательских ожиданий, не было бы и его самого.
Часто у Жемлиханова встречаешь откровенные рубцовские интонации. Взять, например, классического «Федю», где есть даже элемент спора со стихами своего сокурсника, когда у рубцовского Фили, спрашивают: «Филя, что молчаливый?», а тот отвечает: «А о чём говорить?». Энвер Жемлиханов шукшинскому чудаковатому молчанию рубцовского Фили противопоставляет более деятельное, более открытое миру «Здравствуйте»:
Верен семейной традиции — Чтобы не выстыл дом, Федя живёт в провинции, В доме своём родном… Хлебом с конём поделится Поровну, без обид. Встретив красивое деревце, «Здравствуйте!» — говорит…Сложно сказать, у кого образ персонифицированной деревенской совести получился более привлекательным. Но, во всяком случае, «Федя» Жемлиханова ничуть не менее упруг, самоценен и глубок, чем «Филя» Рубцова. Два хороших русских поэта создали достойные стихи, которые не оценивать нужно, а читать почаще.
В последний раз с Энвером Мухамедовичем мы встретились 17 ноября 1994 года. Помню эту дату так отчётливо, поскольку в тот день наше литобъединение вместе с Жемлихановым выступало в Кунье, городке, находящемся неподалёку от Великих Лук. Нас отлично принимали, слушали стихи, задавали умные вопросы.
Завершалась программа той поездки в гостиной местного Дома культуры. Мы сидели за столиками и пили чай. Было понятно, что настаёт время для прощания. И тут на очередную просьбу «почитать стихи» Жемлиханов без всякого перехода обращается ко мне: — Андрей, почитай ты.
Так моими стихами тот вечер и завершился. Потом были дорога домой, долгие разговоры, обмен впечатлениями, бутылка водки, распитая с поэтом. И смерть от рака, день в день, через год — 17 ноября 1995 года. И стихи на собственную смерть, написанные ещё в 1991-м, заранее, а тут впервые широко прозвучавшие:
На проходной при входе справа, Боюсь взглянуть, иду скорей. Стена — беда, стена — отрава Меж двух дверей, меж двух дверей. Могильным голосом тревоги Она осадит в толкотне: Вывешивают некрологи На той стене. На той стене Меня увидев в чёрной рамке, Скажи в отделах и цехах: «Он не ушёл, остался с нами В своих стихах, в своих стихах». И в путь последний провожая, Прощая все мои грехи, Пускай звучат не угасая, Мои стихи. Мои стихи.Что интересно — ни тогда, ни тем более, сейчас строки Энвера Мухамедовича не звучали образной натяжкой. Он, действительно, остался жив и его стихами, действительно, можно зачитываться, как когда-то упиваться общением с умным и тонким собеседником, каковым и был Жемлиханов. Его книгу, даже случайно попавшую в руки, не отбросишь с ходу. Как бы ни спешил, а хоть пару стихов прочитаешь.
Честных, беспощадных, пронзительных, как вот это, посвящённое Рубцову:
В студенческой застолице — дымы. Стихи — по кругу. Страсти — на пределе: Поэты погибают на дуэли! Вдруг он сказал: — Ну, а при чём тут мы?.. Он посадил наш пароход на мель. Обиженные, долго мы галдели. Блестяще он нас вызвал на дуэль! Но мы ещё не знали о дуэли…