Таможенный досмотр
Шрифт:
Да, Пааво жал вовсю. Он только процедил, глядя на дорогу:
— Список. Там было колье на сто тридцать один бриллиант.
У аэропорта Ант круто развернул “Жигули” и встал как вкопанный у служебного входа. Мы бросились наверх.
— Порядок. — Паша Кузьмин вынул из ящика паспорт и билет.
— Отдал спокойно? — Я спрятал документы в карман.
— Абсолютно. Без звука. Сейчас сидит в зале. Посмотрим?
Паша включил экран монитора теленаблюдения. Высветился зал ожидания — он был сейчас довольно
— Неужели ушел?.. — сказал Паша. — Хотя нет. Вот он.
Теперь я и сам увидел Тюлю. Он стоял спиной к нам, разглядывая летное поле. Я спустился вниз, вышел в зал. Медленно подошел к Тюле, который стоял в той же позе — разглядывая самолеты и погрузчики за окном. Тюля почувствовал, что кто-то к нему подошел. Обернулся.
— Привет, — сказал я. — Обманываем, Виктор? А зачем?
Тюля на этот раз и не собирался играть в невозмутимость. Он молчал. Он почти не скрывает сейчас, что растерян. И не скрывает, что лихорадочно просчитывает, что можно, а что нельзя мне говорить. Ему хочется улететь. Очень хочется.
— Вы меня жестоко накололи, Виктор. Что же вы молчите?
— Я… никого не накалывал.
— Да? А суворовские ордена?
— А… что? Они же ведь были.
— От кого вы о них слышали? Быстро?
Тюля оглянулся.
— Хорошо. Давайте хотя бы отойдем в тот угол.
Мы встали за прилавком газетного киоска, который сейчас был закрыт. Тюля молчит. Колет? Если колет… Нет, дорогой Тюля, этот номер прошел у тебя только один раз. Второго не будет.
— Я говорил то, что знаю. Я только… слышал об этом.
— От кого?
Вряд ли Тюля сейчас скажет о Зенове. Отлично. Только я один понимаю, что, если он об этом сейчас не скажет, это будет его серьезный раскол.
— Ну… не помню. Кто-то из фарцы. Это было все-таки давно.
— Губченко… Вы что, считаете, что с вами говорят дураки? Вы не помните того, кто сказал вам о коллекции, тысяч сто для которой фраерская цена?
Тюля в раздумье. Он действительно растерян. О Зенове говорить он все-таки не хочет. Что ж, все это работает сейчас против него. Нужно менять роль. Менять роль… Жестко давить на него. Как можно жестче.
— Товарищ Губченко. Вполне официально прошу вас вспомнить, не знаете ли вы еще что-нибудь о крупных вещах?
Тюля никак не решается. Да, теперь я улавливаю только одно в его молчании. Он боится. Панически боится. Собственно, на колье ему наплевать. Он просто боится.
— Значит, вы ни о чем, кроме уже перечисленных короны Фаберже и так называемых орденов, не слышали?
Сейчас Тюля просто вызывает жалость. Он не хочет говорить.
— Губченко. Скажите честно, вы хотите, чтобы вам сейчас вернули паспорт и билет? Хотите спокойно улететь в Москву?
Тюля молчит. Этот “детский” вопрос для него унизителен.
— Так хотите или нет? Если вы мне сейчас не ответите,
Подействовало. Прилично подействовало.
— Именно Зенова. Предупреждаю — может быть, и мы знаем об этом человеке.
Как не хочется ему говорить. Как не хочется.
— Ну… — Тюля выдавил это через силу. — Был такой. Веня Голуб.
— Как? Голуб?
— Да, Веня Голуб. Вениамин Голуб. Если по кличке — Герасим.
Голуб. Голуб. Кличка — Герасим. Я ничего о таком не знаю. Абсолютно ничего. Эдик, кажется, тоже не упоминал ни такого имени, ни клички.
— Откуда он?
— Из Москвы.
— Адрес его знаете?
— Нет, адреса не знаю. Знаю, что работает в институте Гипрогор. Еще — домашний телефон.
— Какой?
— Двести четырнадцать — пять четыре — одиннадцать.
Двести четырнадцать — пять четыре — одиннадцать. Черт. 214–54–11. Стоп. Да ведь это же телефон из записной книжки Горбачева! Вениамин Михайлович. Вот так номер. Значит, “Вениамин Михайлович” — это Голуб. Проверим еще раз.
— Как его отчество? Этого Голуба?
— Вы знаете — отчество не помню. Кажется, не то Михайлович, не то Николаевич.
— А… сколько ему лет? Хотя бы примерно?
— Примерно мой ровесник.
Все правильно. Для Горбачева этот Голуб должен быть, конечно же, Вениамином Михайловичем. А для Тюли просто Веней.
— Вы знаете, где он сейчас?
— Ничего не слышал о нем еще с воли. Одно только и знаю, что раньше колье было у него.
— И все?
— И все. А что — этого мало?
Все верно. Тюля сказал много. Даже больше, чем я ожидал.
— Вы сами видели колье? Могли бы его описать?
— Колье я не видел. Слышал, что в нем сто тридцать один бриллиант.
Кажется, можно отпускать. Я протянул Тюле паспорт и билет:
— Билет вам перерегистрируют на следующий рейс. Всего доброго.
Быстро поднявшись наверх, кивнул Анту:
— Скорей! Едем в порт!
Через полчаса наша машина затормозила у входа в портовую таможню. Начальник таможни Арту Викторович Инчутин, неторопливый плотный, с глазками-буравчикам кажущимися не знающему его человеку подслеповатыми, принял нас сразу, и я так же сразу достал и кармана и развернул перед ним список драгоценностей, с которыми выходили на берег пассажиры “Норденшельда”.