Тамралипта и Тиллоттама

Далекий гром горного обвала всплыл из ущелья. На тяжелый удар скатившихся глыб молитвенные барабаны отозвались коротким гулом.

На вымощенной грубым камнем террасе монастыря было пусто и холодно. Грязь после стаявшего снега еще не успела высохнуть. Черные хвосты яков на высоких шестах мотались под резким ветром. Монастырь Ньялам-Дзонг прилепился к вершине горы, как гнездо исполинской птицы. Но эта гора, поднявшаяся надменно и недосягаемо над мокрой и сумрачной глубиной долины, была лишь ничтожным холмом, затерявшимся между подлинными владыками

Посреди террасы с востока, видимое лишь как ряд закрывающих небо каменных уступов, возвышалось подножие Гауризанкара. Ледниковое ожерелье и снежная корона этого царя Гималаев отсюда даже не были видны — слишком низок был уровень горы, стоявшей вплотную к гиганту. Зато на западе, прямо перед монастырем, отделенный глубокой пропастью, в которой тонуло его необъятное основание, высился во всем своем великолепии Гозайнтан — «трон жреца».

В прозрачном воздухе высокогорья глаза различали каждую скалу чугунного цвета на обнаженном склоне. Этот исполинский склон откидывался назад в глубину чистейшего неба. Но еще выше, еще отдаленнее сияли снега притупленной вершины Гозайнтана. Отражая все лучи высокого солнца, они пронизывали воздух особенным искрящимся сиянием, сообщая свою светоносную силу всему окружающему. Ослепительно белая заря стояла над горами, заставляя полчище исполинских вершин парить в бесконечных пространствах ясности и чистоты. Чем ярче сияла белая заря Гималаев, тем унылее казались серые каменные кручи подножий, темные ущелья и недоступнее, недосягаемее светозарная высь снегов…

Худой человек, забившийся в нишу каменной балюстрады, опустил глаза, утомленные созерцанием снежного великолепия, плотнее закутался в войлочный халат.

Далеко внизу сквозь влажную мглу ущелья был виден вьючный караван. Лошади крохотными букашками тянулись извилистой цепочкой, сопровождаемые такими же маленькими человечками. Животные едва заметно раскачивались под тяжестью больших вьюков, оступались, иногда падали на сыпких откосах, где разрушающиеся сланцы ползли вниз широкими разливами каменных потоков. Караваны шли один навстречу другому в течение целого дня, и так день за днем. Судорожные рывки лошадей на осыпях, беспокойное метание погонщиков — вся эта суета и движение обычных человеческих забот отсюда казались такими мелкими и никчемными…

Перевал находился недалеко, отмеченный высокими каменными пирамидами, мани-валле, и реющими в высоте грифами. А дальше, уже на пределе человеческого зрения, зеленели скаты деодаровых рощ, спускавшиеся вниз к жарким долинам Сиккима, напоенным влажностью, пропитанной цветением и разложением буйной тропической растительности.

Глаза сидящего на террасе несколько минут пытались проникнуть в глубь синего тумана теплой страны. Внезапно он отвернулся и снова поднял лицо вверх, прислушиваясь к пронзительным крикам хищных птиц, описывающих круги над долиной. Ноги затекли от неудобного положения. Морщась, он начал осторожно выпрямлять правую ногу — поврежденное колено еще болело. Мир сразу потерял свою необъятность, сузился. Перед глазами поплыли круги, и недавнее прошлое властно надвинулось на человека…

Привычный к зною своей родины — Центральной Индии — он жестоко мерз в ветреные гималайские ночи, задыхался в разреженном воздухе, но упорно пробирался все ближе к вечным снегам, чтобы постигнуть их возвышающую душу красоту. Возвышающую — да! Но в то же время отрешающую от мира. Сердце, казалось ему, наливалось какой-то холодной и сверкающей жидкостью, и само становилось прозрачным и твердым, как хрустальная чаша. Не было связи между жадной, внимательной и изменчивой молодой жизнью, чьи краски и красоту он любил так, как только может любить художник, и этим миром неизменного ясного света и холодной радости. Удаленное и чистое обиталище духов света было полно грозного покоя, огромно, просторно и высоко — но малоизменчиво. Приобщая к себе душу художника, мир вечных снегов делал ее частицей самого себя, отливая переживания в большие и ясные формы. Тайные движения души теряли свое значение, становились простыми переливами света и теней, красок и отблесков, отражениями, отброшенными, но не принятыми вглубь, подобно солнечным лучам на белых коронах гор. Нижний мир цветущих знойных долин и холмов был гораздо разнообразнее и… мельче.

Инстинктивно он чувствовал, что очарование Гималаев не по силам ему как художнику. Та завеса, что отделяет зримую жизнь от доступного душе художника, была совсем прозрачна. Но взгляд сквозь нее уводил в такие дали мира, которые были доступны лишь мудрецу — видватта-пурна, — а не простому молодому художнику. Не понять, не вместить в застывшее сердце такого взлета тяжких масс Земли в небо, навстречу лучам Солнца днем и огням безмерно далеких звезд ночью!

А его мечты и радости всегда были в живой жизни, прекрасных в движении форм природы, в чудесной и властной красоте женщины.

Но в наследие от отца, ученого брахмана, талант художника совместился в нем с жаждой знания: не только видеть красоту, но и понимать, почему она — красота и почему так остро, сильно и радостно это чувство красоты для миллионов людей в тысячах поколений, сменившихся с незапамятных времен.

Осмыслить неуловимое, научиться воссоздавать исчезающее и тогда — тогда открыть народу тайну Анупамсундарты, Красоты Несравненной в образе прекрасной женщины, сочетание идеала Шри и Рати, любви и страсти, с Лакшми и Нанди, очарования и прелести. Милый образ, бесконечно милый всем, для всех близкий и понятный. Он поможет в исканиях, пробудит ростки высоких стремлений, спящие в душах, приведет в храмы искусство, воплощающее лучшие мечты людей…

Ничего не вышло из гордых мечтаний. Раненый любовью, утомленный бесплодными усилиями, разуверившийся в себе, он направился путем, которым шли все праведные или мятежные искатели Индии — к высотам Гималаев. Странная судьба — кто-то преследовал его, должно быть, по ошибке, — кому мешал он, безобидный искатель прекрасного? Узкая тропинка у самой вершины перевала, удивительная ясная тишина редкого безветреного вечера. Внезапно — хлещущие выстрелы, обжигающий свист близких пуль, неясные угрожающие выкрики… Он отшатнулся, из-под ноги вырвался камень. В глазах потемнело, и со слабым удивленным возгласом он покатился вниз с огромного сланцевого откоса, ударился о камень, потерял сознание. Безжизненное тело перевернулось и продолжило медленное сползание вниз по струе мелких каменных обломков.

Он не видел и не слышал, как над ним наклонились трое горцев Непала в темных тюрбанах, перевернули, и какое злобное разочарование отразилось на суровых лицах. Он очнулся в сумерках, весь в жестоких ушибах, но целый. Долго собирался с силами, полз, отлеживался, невольно стонал, попадая в темноте в промоины или сваливаясь с камней. Так, мучительно и медленно, он добрался до тропинки, откуда был сброшен неведомыми злодеями. Здесь силы окончательно оставили его. Жалким комком холода и боли он пролежал в забытьи до утра, когда его, совсем закоченевшего, подобрали путники и кое-как донесли до монастыря. Тут он живет второй месяц и почти восстановил здоровье благодаря гуру. Гуру Дхритараштра — большое счастье, что этот знаменитый мудрец оказался гостем монастыря…

Часы шли за часами — неспешное время Азии, давно уверившейся в тщете всяких попыток человека сделать больше того, что положено ему свыше, записано в книге судеб мусульманина или обусловлено кармой от прошлой жизни для индуса…

На террасе прозвучали быстрые легкие шаги. Появился невысокий человек с короткой седой бородой в плаще, небрежно наброшенном на голову вместо тюрбана или шапки. В некотором отдалении, позади, спешили шесть лам в желтых теплых халатах.

Сидевший у выступа стены человек встал и приблизился, склонив голову. Пришедший приветливо повернулся к молодому художнику, и его взгляд, внешне строгий и пристальный, налился ласковым теплом на донышке глаз.