Танатос
Шрифт:
В ту ночь в своей скромной комнате в отеле в Санкти-Спиритус они легли спать, даже не пожелав друг другу спокойной ночи. Такое с ними случилось впервые. До этого они всегда перед сном занимались сексом. Каждый вечер они предавались любовным утехам, иногда — оральному сексу, а иногда Язаки просто мастурбировал, лаская ее клитор. Он то и дело повторял: «Я не могу расслабиться, если не достигну оргазма, а если мне не удастся расслабиться, то я и не засну». Актрису охватывала тревога при одной только мысли, что она совершила что-то непоправимое. Именно в ту ночь она впервые подумала о том, что, наверно, этот человек вовсе в ней не нуждается. Потом она почувствовала, как ее начинает душить ненависть к Изабелле. Если бы не старая карга, то Язаки мог бы спокойно сегодня кончить ей на лицо, перед тем как идти спать. Правда, это не означало, что ей нравилось доставлять ему подобные удовольствия. После часового непрерывного сосания у нее часто сводило судорогой челюсти или к горлу подступала тошнота. Но, по крайней мере, она чувствовала, что необходима ему. При мысли, что он может ее бросить, ее сердце начинало сжиматься от страха. Конечно, с самого начала знакомства с Язаки она знала, что однажды он оставит ее, и в этот день к ней придет страх.
Актриса продолжала свой рассказ, тщательно подбирая слова. Приблизительно километров за тридцать от Гаваны мы снова выехали на побережье. Местность называлась Санта-Мария. Много раз я ездил сюда купаться. Некоторые кубинцы считают, что на побережье Санта-Мария море гораздо красивее, чем в Варадеро. В хорошую погоду, как, например, сегодня, кубинский морской пейзаж, в частности в Санта-Мария, странным образом навевает мне меланхолическое настроение. В Варадеро и на побережье около Гаваны, поскольку там нет близлежащих островов, закрывающих горизонт, море голубого цвета насколько хватает глаз. Но слова «голубой» недостаточно для описания цвета этого моря. Это не тот голубой цвет, о котором мы знаем с детства. И не то чтобы здесь были какие-то оттенки, нет, сама суть цвета — контрастность, освещенность, насыщенность — делает его столь необычным. Берега здесь, как правило, каменистые. Пробиваясь сквозь прибрежные камни, волны принимают различные геометрические формы и тотчас же рассыпаются бисером. На песчаных местах берег сразу же отделяется стеной влажных джунглей, а на каменистом побережье непосредственно за пляжем начинается полоса красной земли. Она покрыта короткой травой, а по мере продвижения вглубь начинают встречаться коровы и козы. Потом идут оливковые рощи и поля сахарного тростника. Дождавшись, когда актриса на секунду прервет свое повествование, я спросил ее, что она думает об этом море.
— Но я не знаю, — был ответ.
— Иногда, когда я смотрю на море, мне приходит в голову мысль о смерти. Это так печально.
— И вы полагаете, что в этом виновато море?
— Нет, конечно, — ответил я, и она одобрительно кивнула. Когда я говорил, что море погружает меня в депрессию, мои
японские друзья часто отвечали, что это потому, что я стал сентиментальным. Что ж, может быть. Но они, говорившие мне, что я стал сентиментален, никогда не видели своими глазами, какое море на Кубе. А тот, кто придумал слово «голубой», видел ли он? Сомневаюсь. Если он видел, то даже не стал бы спрашивать себя, соответствует ли это море слову «голубой» или, там, «красный». Здешнее море в некотором смысле отрицает существование человека, во всяком случае мне именно так кажется. Я сказал об этом актрисе. «Но не кубинцев», — пробормотала она. Минуту спустя она снова начала рассказывать о том путешествии. Но в ее рассказе было еще меньше веселого.
Только следующей ночью они попали в Ольгуин. И там собралось великое множество музыкантов, ожидавших прослушивания. Даже дико уставший, даже если бы это могло продлиться до следующего утра, Язаки все равно старался прослушать всех. Актрисе даже показалось, что он слишком уж миндальничает с кубинцами. Когда она сказала об этом, Язаки рассмеялся и заметил: «Очень может быть! Но не забывай, Рейко, мы здесь собираемся слушать не нашу родную музыку. Эта музыка принадлежит кубинцам. Мне она нравится, но я не хотел бы думать, что она принадлежит также и мне». Она помнила всю свою жизнь с Язаки вплоть до мельчайших подробностей. В Ольгуине была даже мексиканская группа. Музыканты носили широкополые шляпы, почти все были гитаристами, короче, все как положено. Певец и руководитель был белый, страдавший гемиплегией. «Вот чего я никак не могу понять, — бухтел Язаки, — так это зачем в городке, находящемся в двух днях езды от Гаваны, в городке, где столько замечательных оркестров, нужна еще и мексиканская группа? Мало того, здесь можно найти певцов получше, чем этот тип. Зачем его вообще взяли? И зачем им нужен руководитель-паралитик? Нет, я не понимаю. Действительно, в этой стране столько всего непонятного, что иногда я не верю своим глазам!» Но все-таки было видно, что он говорит это не со зла. Ему было интересно сталкиваться с вещами, которые он не понимал.
Актриса не помнила названия той деревни, но на дороге в Сантьяго-де-Куба был небольшой ресторанчик, что-то вроде мюзик-холла, где давали представления в стиле гуахира. Вокруг их столика сразу собралось гитаристов двадцать, не меньше. Также ожидалось выступление Серины Гонсалес, «королевы гуахира». «Как такое могло получиться, что в подобном месте, в этой дыре, дает концерт певица такого уровня, как Серина Гонсалес?» — поражался Язаки. Даже актриса знала, кто это такая. Гуахира — это что-то вроде крестьянского фольклора. Как правило, эти песни поются мягко, но Серина так не считала. У нее был голос металлического тембра, когда она брала высокие
Выступление Серины Гонсалес началось приблизительно в полдень. Она исполнила собственные потрясающие песни и сказания о божествах из пантеона сантерии. Ей аккомпанировал целый оркестр, но все это выглядело очень печально. Было ужасно жарко, складывалось впечатление, будто бы вокруг таверны бродили коровы и прочий рогатый скот, а есть пришлось, отмахиваясь от сотен тысяч мух. «Королева гуахира», ведомая под руки своими сыновьями, каждому из которых стукнуло по крайней мере по пятьдесят, обошла вокруг столиков. Увидев Язаки, приготовившегося снимать на камеру происходящее, один из сыновей певицы потребовал с него плату за право съемки. Оба сынка были так густо загримированы, что косметика стекала с их лиц, смешиваясь с потом и образовывая белые потеки. Они потребовали сто долларов за песню, и Язаки заплатил за две. «Это не тебе, смотри, не забудь, — обратился Язаки к одному из них, протягивая деньги. — Вокалист — твоя мать, а не ты». «Я это хорошо знаю», — среагировал сынок, ухмыляясь. Белесые полосы краски стекали у него по шее.
Серина имела оглушительный успех. Пока Язаки возился со своей камерой, тот самый сынок, что потребовал с него денег, подошел к столику, где сидела актриса, и пригласил ее на танец. Измученная жарой и мухами, она тем не менее не посмела отказаться. Публика зааплодировала, сын певицы взял актрису за руку и вывел на середину зала, словно на сцену. В то время она только начинала учиться кубинским танцам. Но зрители, считавшие, что японка не может знать соответствующие фигуры их танца, хлопали ей от души. Вернувшись к своему столику, она увидела, что Язаки вне себя от гнева. «Ты действительно ничтожество», — прошипел он. «Ах вот как, — пронеслось у нее в голове. — Я, значит, сижу здесь, умирая от жары, пытаюсь разжевать этого несчастного цыпленка, вокруг полно мух, которые, если их не отгонять, залетают прямо в рот или в нос, а этот хмырь говорит мне, что я ничтожество? Да по какому праву, черт побери?!» Все оставшееся время, пока они сидели в ресторане, Язаки молчал, словно воды в рот набрал. И только вечером, когда они добрались наконец до отеля в Сантьяго-де-Куба, он прожужжал ей все уши, объясняя, почему она показала себя ничтожеством во время выступления Серины Гонсалес. Вкратце, все объяснение заключалось в том, что она не делала ничего из того, что ей действительно хотелось, она всегда жила желанием, чтобы ее любили другие. Оказывается, ее достоинство — собственные раны.
В ту ночь они опять забыли про любовь. Она смотрела на спящего Язаки, потом повернулась к нему спиной и тотчас же вспомнила муравьев на своих трусах и цыпленка, покрытого мухами. Ей казалось, что та шевелящаяся масса на ее белье должна была послужить неким знаком, символом. Скорее всего знаком того, что она ничего не стоит. Ни для этого человека, ни для кого. Это единственная вещь в мире, в которой можно быть уверенной. Она никому не приносит радости. Эта мысль посетила ее впервые в тот замечательный вечер, когда ее отец пьяный грохнулся с моста. «Никто на свете не припомнит ни единого светлого момента, связанного со мной. Теперь, оказывается, я уже и не актриса, и не танцовщица. Я ничего не умею делать. Я, так сказать, «малоценный предмет», вот кто я». Она выпила все, что нашла в баре, но алкоголь не действовал. Потом ей стало плохо с сердцем, и когда она направилась в туалет блевать, из спальни донесся голос Язаки: «Что с тобой?» «Это все моя жизнь! — крикнула она в ответ. — Я хочу понять ее. Уже поздно, вы спите… и все-таки, может быть, вы меня выслушаете?» «Говори», — согласился Язаки. Она повторила ему все, о чем только что думала. «И что… это все? — пробормотал Язаки со скучающим видом. — Я-то ждал чего-то ужасного». «А что может быть ужаснее, чем осознание того, что ты — ничтожество?» — не выдержала актриса. «Ты ничего не стоишь, и это правда, — ответил Язаки с улыбкой. — А я тем более, да никто ничего не стоит, все на свете взаимозаменяемо, никто ничего не значит ни для кого. Но если человек поверит, что это можно взять в качестве точки отсчета, то он никуда дальше не продвинется, он и будет всю свою жизнь подчинять одной только цели: однажды оказаться для кого-нибудь чем-нибудь стоящим, не понимая, что это бесполезно. Да никто не может с уверенностью заявить, что он кому-нибудь нужен. — Он помолчал и добавил: — И именно поэтому мы свободны».
На следующий вечер в Сантьяго-де-Куба проходил фестиваль. В большом зале, очень смахивавшем на поминальный, показывали балет, декламировали стихи, выступали известные певцы. Подобные мероприятия вызывали у Язаки изжогу. И поэтому они с актрисой отправились в рабочий квартал, где прямо на улице давали представления для простого народа. И если публика была еще та, то оркестры играли просто потрясающе. Язаки особенно пришлась по душе группа «Чангви», приехавшая из Гуантанамо. По сцене прыгали какие-то старики в подштанниках, мальчишка поминутно гасил зажженные спички, кладя их себе в рот, какой-то болван орал без конца песни, мелькали руки и ноги, толпа была такой плотной, что нельзя было и шевельнуться. В качестве усилителя музыканты использовали старый радиоприемник советского производства. Звук регулярно пропадал, и публика немедленно поднимала рев. Когда усилитель сломался окончательно, гитарист вынес на сцену рупор-матюгальник и затянул песню про богатого и старого мужа, которому жена наставляет рога. «Супер!» — не мог успокоиться Язаки и все снимал и снимал на пленку происходящее, стоя рядом с актрисой.
Этой ночью он трахал ее во всех позициях. Напившись до чертиков, он то и дело спрашивал актрису: «Кто, кто ты для меня?» И каждый раз она отвечала ему: «Я ваша рабыня». В свое время, когда они только познакомились, Кейко объяснила ей, что такой ответ больше всего нравится учителю. «Его прямо прет, когда он слышит такое», — повторяла она. Но на этот раз Язаки вдруг посерьезнел и сказал:
— Ты не рабыня.
— Но кто же я тогда, учитель?
— В любом случае ты не рабыня. Актриса ответила ему: