Танцуя среди звёзд. Книга 5. Игры света и тьмы - 2
Шрифт:
Аврора была молода и глупа, и Аэций принимал её любовь как данность, но как он сам мог поверить в собственную любовь? Этот вопрос Аэций задавал себе раз за разом.
Ответов были сотни, но ему не нравился ни один.
Аврора была первой за многие сотни лет. Она осталась последней, хотя сотни лет минули с тех пор.
Аэций не мог бы сказать, что никого больше он не любил. Он любил Дезмонда, любил учеников и любил братьев – даже того, который всю свою жизнь отдал тому, чтобы погубить этот мир.
Ему до боли было обидно, что вся их прошлая
Пальцы тянулись коснуться их, поймать в ладонь чуть округлую щёку и притянуть к себе – но видение ускользало, едва он пытался коснуться его.
Осень за осенью сменяли друг друга, но в его сознании оставалась только одна. И, что бы ни делал он осенью, с кем бы ни говорил – все дела и разговоры казались тусклыми, как плохое кино, а настоящим оставалось только видение, так легко ускользающее из-под рук.
Аэций мог часами смотреть на лес, шуршавший за окнами, и только один человек смел вырвать его из задумчивости.
Дезмонда, казалось, никогда не волновало, чем занят учитель. Он один не испытывал и тени того странного чувства, которое отделяло Аэция ото всех остальных. Он видел его в глазах учеников – даже самых близких. Для них он был – время. Для них он был – вечность. Для них он был стволом мирового древа, единый с Интакой и незыблемый, плоть от плоти её и её сердце, но никогда – человек.
Дезмонд смотрел на него иначе. Аэций видел в его глазах тепло, восхищение и любовь. Но это тепло было рукой, протянутой навстречу, а не стеной, отгораживавшей их друг от друга.
С любым другим руку протягивал он сам – потому что никто не посмел бы и слова сказать первым в разговоре с великим магистром. Никто не посмел бы перечить, хоть Аэций никогда и не запрещал спорить с собой.
Дезмонду было плевать. Да, это было самое точное слово – не всё равно, не безразлично, а просто плевать. Он будто бы и не замечал столетий, пролегающих между ними, и от этого Аэцию становилось почти легко. Почти – потому что чем больше энергия Дезмонда хлестала через край, тем более древним он сам чувствовал себя.
Иногда Аэций думал… Вернее, не думал, а чувствовал некую фантомную боль и пытался её осознать.
«Не может быть человек один», - крутилось в его голове в такие минуты, и «один» означало не одинок, а попросту один. Не может быть человек единственным в своём виде, а значит, и он тоже не мог. Но тут же, едва мысль оформлялась в законченную убеждённость, она теряла смысл, потому что новой волной накатывало осознание – он и не был один. Когда-то давно, ещё до того, как родились эти горы и этот лес. Тогда их было девять – и теперь Аэций точно помнил это число. Было – и больше нет.
Эпохи сменяли друг друга, и приходили новые люди, но они всегда были не теми, не такими, как он. Привыкнуть к ним было не легко, потому что никак не оставляла мысль о том, насколько
Когда-то давно, когда он привёз людям эликсир, он думал, что сможет исправить это и станет не одинок. Он ошибся. Эликсир не сделал их такими, как он. Он лишь разобщил их, разделил на тех, кто владел им, и тех, кто мог о нём только мечтать. Но такими, как он, люди не стали всё равно.
Аврора… Аврора была почти такой. Не в силу возраста и не потому, что смогла преодолеть человеческую слабость. Просто когда они стояли рядом, Аэций чувствовал, что Аврора смотрит в самую его душу. Это было странное ощущение, когда в тьму его памяти проникал слабый лучик света, и Аврора будто бы заглядывала туда, с любопытством разглядывала покрытое водорослями дно и сдувала пыль времени с остовов погибших кораблей.
Но и Аврора была не вечна. Аэций понял это четыреста лет назад, слушая отчёт Дезмонда, и впервые за долгие века ему захотелось смести со стола бумаги и статуэтки, и заорать. Он мог пережить всё. Он мог позволить упрятать себя в тюрьму на тысячу лет. И он многое мог понять, – но не то, как могла кучка дикарей убить Аврору, самую вечную из людей.
«Какие-то стержни». За одни только эти слова всех, кто касался своими грязными руками Атлантиды, хотелось убить. Они не понимали ничего – как и тогда, много веков назад, когда сгубили девятерых. И вечная, как сам космос, Аврора должна была погибнуть от глупости и недалёкости дикарей.
Дезмонд просил больше не появляться на Земле – Аэций не стал бы делать этого и сам. Он вычеркнул Землю из всех звёздных карт, потому что не хотел ничему учить людей, которые посмели убить Аврору. И тщетно было говорить себе, что они не виновны, что они не ведают, что творят. Тщетно было убеждать себя, что те, кто живёт на Земле теперь, ничего не знали, не знают и не могут знать.
«Они убили Аврору», - только и билось в голове, когда он думал о маленькой планетке на краю галактики, где вершилась когда-то судьба Империи.
И всё равно, не в силах поверить, он тянулся щупальцами разума туда, в глубину космоса, будто мог что-то почувствовать сквозь даль световых лет.
Дезмонд не ошибался. Аврора была мертва. Авроры не было там. Но Аэций всё равно, вновь и вновь, запрещая себе думать о Земле, продолжал смотреть на звёздное небо и отыскивать её среди маленьких крапинок звёзд, чтобы отправить мысленный зов, на который ответа не было и не могло быть. И всегда получал в ответ тишину.
Этой осенью ничего не могло измениться. Она была лишь одной из сотен, таких же точно, погибших давным-давно. Но, снова стоя у окна, он смотрел в темноту и звал.
Ответа не было. Но что-то было не так, и Аэций понял что. Не было и тишины, которую называют «смерть».
Сердце гулко ухнуло в груди, и он потянулся ещё раз – и будто отдернули руку в темноту, почувствовав его в ответ.
Аэций развернулся резко и почти ударил пальцами по панели вызова.
– Дезмонд? – бросил он.