Танец бабочки
Шрифт:
Какое-то время Софья стояла и молча слушала.
– Танцуй, маляка! – подмигнув ей, сказал Михаил, – летай подобно бабочке, дари миру свой свет и свою любовь!
Повинуясь его магнетическому голосу и ритмичным звукам музыки, Софья закружилась – сначала медленно, потом быстрее, еле слышно подпевая. Затем, взяв кисти, она стала поочередно опускать их в краски и яркими мазками раскрашивать стены студии.
– Умница! – услышала Софья и, оглянувшись посмотреть на любимого мужа, увидела только его скрипку со смычком, которые он оставил лежать на столе…
Она проснулась на полу в студийной комнате. Тихо играла одна из Мишиных записей. Софья смотрела на расписанные ею стены студии. Здесь были и птицы, летящие вдаль, и бабочки с громадными крыльями, и дерево, которое молния разрубила надвое, и закат солнца над морем, и просто разлитые волнами краски.
Посмотрев на всё вокруг, Софья поняла, что живет, и это прекрасно и удивительно! Человек, которого она очень любила, навсегда остался в ее душе и сердце и снова подарил ей ощущение счастья. Это был первый день ее новой жизни, когда Софья снова смогла творить и поняла, что дальше будет только сильнее стараться помогать людям вновь обретать потерянное состояние счастья, учить их снова доверять миру и людям, творить, любить и быть любимыми.
Мишина студия звукозаписи вдохновляла Софью снова и снова, так как она видела всё больше положительных результатов своей авторской методики, по которой занималась со своими маленькими пациентами. Вначале Соня заходила в комнату вместе с ребенком и просто включала музыку. Акустическая система в студии была просто потрясающей, а классическая музыка в рок-аранжировке задействовала в мозге тета-волны, иными словами, его творческие частоты, способствующие выработке эндорфинов, которые выступали естественными блокаторами депрессии. Если, приходя к Софье на консультации, просьбу нарисовать рисунок дети воспринимали как необходимость, и, как правило, их рисунки не пестрели яркими красками, а, наоборот, были в мрачных тонах, то в студии дети сами проявляли инициативу и спешили сами взять в руки кисти. Очень часто в процессе творчества они бросали кисточки и полностью окунали свои руки в краску – настолько, насколько это было возможным, а потом создавали ими удивительные образы. Причем одновременно дети танцевали и совсем скоро начинали искренне и радостно смеяться. Это было самое удивительное в терапии, ведь в жизни нет ничего чудеснее детского смеха. Они были по-настоящему счастливы, и каждый момент их первого за долгое время настоящего смеха, исходившего из души, Софья переживала вместе с ними, и каждый раз это было для нее истинным счастьем, вызывающим слезы умиления.
Взрослые люди не сильно отличались в терапии от детей. Единственным отличием было время. Если детям для полного исцеления и перенастройки на новую позитивную программу жизни требовалось несколько сеансов, то у взрослых позитивный сдвиг несколько затягивался, но всё равно не заставлял себя долго ждать.
Самым прекрасным и удивительным было то, что все дети, которых Софья ласково называла «мои», потом проявляли стремление к искусству. Наблюдая за их дальнейшей жизнью и развитием, она отмечала, что они все без исключения продолжили занятия в музыкальных школах, школах искусства или танцевальных студиях. Стремление к обучению в школе у них также выросло, с уроками они справлялись гораздо быстрее и легче, чем раньше, усвоение материала улучшалось примерно на тридцать-сорок процентов.
Первым взрослым пациентом Софьи оказался Григорий Васильевич Радужкин. Несмотря на свою, казалось бы, радужную фамилию, он был очень серьезным, можно сказать, суровым человеком. Они познакомились в клинике. Он и его дочка лежали в больнице после автокатастрофы. У девочки были сотрясение мозга и перелом руки, у него – перелом ключицы. Счастливая и отдохнувшая семья возвращалась после отпуска из Сочи. Григорий Васильевич – успешный бизнесмен, он мог бы себе позволить отдых с семьей в любой точке мира, но вот его любимая жена Ирочка с детства боялась авиаперелетов. Как только он заводил разговор о возможном путешествии на самолете, у той сразу случалась тихая истерика. В конечном итоге, Григорий Васильевич решил оставить затею переубедить жену в безопасности перелетов, а выбрал альтернативный отдых в России. Ирина чувствовала себя комфортно и уверенно, когда за рулем был ее муж, поэтому в поездки они любили отправляться на своем джипе Cadillac Eskalade, предпочитая на отдыхе переезжать с места на место. В ту ночь они уже подъезжали к Москве. Никто не мог и предположить, что с впереди идущей фуры слетит плохо закрепленная труба и упадет на правую часть машины. Ирина так и не поняла, что случилось. Все в этот момент крепко спали: Лизонька на заднем сиденье, а Ирина, которая всегда старалась развлекать мужа в поездке незатейливой болтовней, чтобы он не уснул, задремала в самом конце пути…
Григорий Васильевич был очень доволен тем, как Лизонька воспряла духом и снова стала активно общаться со сверстниками, изъявила желание заниматься эстрадным вокалом и танцами, но вот он никак не мог простить себе гибель жены, обвиняя себя в случившемся. Так сложилось, что они с Софьей подолгу беседовали за чашкой чая, когда он привозил Лизу к ней на терапию. И вот однажды поздно вечером, когда она уже собиралась ложиться спать, он позвонил и, трижды извинившись, попросил о встрече.
Софья согласилась. Ее внутреннее правило было следующее:
«Я никогда не в праве отказать в помощи нуждающемуся – ни днем ни ночью».
Григорий Васильевич пришел в тот вечер совсем удрученный, сутуловатый. Казалось, навалившийся на его плечи груз был уж слишком тяжел, чтобы нести его дальше с расправленными плечами и с высоко поднятой головой. Красные глаза и двухдневная щетина были признаками бессонной ночи в раздумьях и напряженных рабочих дней, а подчеркнутые темными кругами его карие глаза казались совсем черными.
– Простите меня, Софья Андреевна! – начал он разговор, – но мне просто необходимо было Вас увидеть и поговорить с Вами.
– Всё хорошо! – мягко ответила она и пригласила его войти.
– Может, чаю? – спросила Софья.
– С удовольствием! – согласился Григорий Васильевич.
– Софья Андреевна! Никак меня не отпускает чувство вины. Если бы я не был уставшим в тот момент, возможно, я успел бы маневрировать, и Ирина осталась бы жива. Если кто-то из нас и должен был погибнуть, то лучше бы это был я, – сказал он.
В его глазах Софья уловила глубокую печаль.
– Григорий Васильевич! Вы ни в чем не виноваты, случилось то, что должно было случиться. И я уверена, если бы любившая Вас всем сердцем Ирина сейчас увидела бы Вас в таком состоянии, это причинило бы ей невыносимую боль. Вы должны отпустить ее и перестать заниматься самоедством, Вы сами испепеляете себя изнутри. Так больше не должно и не будет продолжаться! – уверенно зная, что дальше делать, ответила Софья.
Она зашла в спальню и открыла шкаф. На дальней полке лежали аккуратно сложенные вещи Михаила. Достав футболку и шорты, она подошла к Григорию Васильевичу и тоном, не допускающим никаких возражений, сказала:
– Переодевайтесь, нам с Вами предстоит бессонная ночь.
Он лишь молча посмотрел на нее и, не задавая лишних вопросов, удалился в ванную. Тем временем Софья быстро завязала волосы, переоделась в свой комбинезон, раскрашенный всеми цветами радуги, и с улыбкой открыла дверь волшебной комнаты.
– Вперед! – пригласила она Григория Васильевича войти.
Вначале он просто стоял и слушал музыку. В это время Софья, делая вид, что не обращает на него внимания, кружилась, выводя на ватманах причудливые узоры. Через какое-то время он начал плакать так по-настоящему искренне, как плачут дети, когда им больно, не пытаясь этого скрыть от окружающих. Всё его лицо было мокрым от слез.
Она подошла к нему, взяла за руки и сказала:
– Закройте глаза и постарайтесь отпустить все мысли, позвольте своему подсознанию делать сейчас то, что хочет оно.