Танец голода
Шрифт:
Вернувшись в гостиную, Этель обнаружила, что в кресле никого нет; серое пальто, фетровая шляпа и начищенные туфли господина Солимана были водворены в стенной шкаф, а маска, эта уродливая, мерзкая отрубленная голова с двумя дырами-глазницами, исчезла навсегда.
Позже она придумала неизвестному имя. Как-то, спустя некоторое время, она спросила Александра, помнит ли он об этом случае, и в ответ услышала: «Говоришь, маска из папье-маше? Нет, не видел…» Может быть, ему стало стыдно или он правда забыл об инциденте.
Однако это мог быть только он. Все сходилось: в тот час, когда Этель вернулась из школы, он был дома — раз в неделю он себе это позволял. Разумеется, он придумал шутку, не посвятив в свой замысел Жюстину, и спрятался за дверью. Увидев результат, поспешил скрыться в кабинете, а потом прибежал. Это произошло в тот период, когда к ним по делам почти каждый день приходил Шемен. А вдруг это его рук дело? Нет, он бы никогда не осмелился на такое.
Некоторое время спустя Этель услышала в гостиной его голос — он разговаривал с Александром. О чем они говорили? Этель сомневалась, что хорошо их слышит. Шемен назвал чье-то имя и добавил: «Ну прямо голова Шейлока [20] , толстые губы, кустистые брови, близко посаженные глаза, морщинистый лоб, вьющиеся волосы — и нос, нос! Ну просто птичий клюв, огромный, ястребиный!» Этель вздрогнула. Он говорил о той маске! О мужчине в сером пальто, сидевшем в кресле посреди темной комнаты. Покраснев от гнева, она выскочила из гостиной, не извиняясь и ни на кого не глядя. Все случилось много лет назад, но она до сих пор вздрагивала при воспоминании об этом. Гримасничающая маска, подобие отрубленной головы, стала ее кошмаром; и однажды она вдруг поняла, что он означает.
20
Персонаж трагикомедии У. Шекспира «Венецианский купец», еврей-ростовщик.
Отрыжка ненависти и злобы, ворвавшейся к ним в дом вместе с Шеменом, который хочет уничтожить их семью.
Как-то после обеда, пока Александр был занят (он только что начал пробовать себя в искусстве вокала), а Жюстина отправилась к тетушкам, Этель перерыла весь дом в поисках Шейлока. Методично обследовала комнату за комнатой — спальню матери, кабинет отца, чуланчик, где Ида иногда коротала выходные, все кладовые, ванную, стенные шкафы. Но нашла только зарегистрированный револьвер, который мать прятала в стопке накрахмаленного постельного белья.
Она перерыла все углы, исследовала содержимое корзин, разобрала свои старые игрушки (Неужели родители могли оказаться столь бесчувственными, что попытались спрятать кошмарную маску среди домашних вещей?) — напрасно.
Жюстина вернулась и обнаружила Этель сидящей на полу, вокруг — полный беспорядок; прижавшись к матери, девочка в слезах всё ей рассказала. Когда она выговорилась, мать отреагировала на ее слова так бурно, что Этель надолго это запомнила: «Маска, эта пресловутая маска! Да, это я ее выбросила. Простая детская игрушка, но вещица ужасная, отталкивающая! Я, как только ее нашла, сразу же от нее избавилась. Я и подумать не могла, что она причинит тебе такую боль, прости нас!»
Этель разрыдалась, почувствовав себя освобожденной. Но, конечно, эта свобода была иллюзорной. Маски теперь стали выпускать серийно, а те, кто посмеялся над Этель, ничуть не изменились. Все так же неумолимо маска продолжала смотреть на мир из сумрака своими пустыми глазницами, и на нее все так же была нахлобучена мягкая фетровая шляпа.
Спустя годы Этель поняла: она ничего не забыла. Просто тогда, раньше, она была немного чувствительнее. Вечно воюющие родители, их единственная дочь и неуютный дом. Александр говорил, что у нее нет чувства юмора. Любой пустяк выводил Этель из себя.
II. Крах
Этель узнала новость…
Этель узнала новость от Ксении.В последние месяцы они виделись редко. Не было никакого особенного повода продолжать дружбу. Обе устали, и Этель внушила себе, что это Ксения ее оставила. Да и сама жизнь становилась все труднее. Ксения больше не ждала ее после уроков. Этель написала ей записку и отправила в дом номер сто двадцать семь по улице Вожирар; ответа она не получила. Лето перед их новой встречей было жарким, Этель открыла для себя радости отдыха в Бретани: вместе с несколькими юношами и девушками она съездила на каникулы в Перро-Гирек. Велосипедные прогулки, купание в море до девяти вечера, деревенские танцы, легкий флирт среди дюн, красивый черноволосый мальчик с зелеными глазами по имени Стивен, игра в карты на берегу. Они договорились увидеться снова, обменялись адресами. Вернувшись в Париж, Этель почувствовала на душе тяжесть, ей как будто стало трудно дышать. Когда-то разговоры Александра и Жюстины — на повышенных тонах — заставляли ее трепетать; будучи ребенком, она бросалась между ними: «Папа, мама, прошу вас, перестаньте!» Чтобы успокоиться, она садилась за фортепиано и принималась нарочито громко играть «Кекуок» Дебюсси или мазурку, а порой ставила пластинку на старый хрипящий фонограф. Лоран Фельд привозил ей из Лондона записи, неизвестные во Франции: «Рапсодию в блюзовых тонах» Гершвина, сочинения Дмитрия Тёмкина, Диззи Гиллеспи, Каунта Бейси, Эдди Кондона, Бикса Байдербека. Таков был ответ Лорана на постоянные жалобы завсегдатаев гостиной, мол, Францию заполонили негры и чужаки, которые вскоре превратят Нотр-Дам в синагогу или мечеть.
И вот однажды, незадолго до Рождества, Этель встретила Ксению возле лицея. Она совершенно изменилась. Превратилась в женщину. На ней был темно — синий костюм, на голове — маленькая шляпка; брови и глаза подведены, щеки нарумянены, красивые светлые волосы собраны в узел, перевязанный шелковой лентой. Они, как когда-то давно, бесцельно пошли по улицам. В какой-то момент Ксения произнесла: «Мы больше не пойдем в садик твоего дедушки. — Этель вопросительно на нее посмотрела. — Разве ты не знаешь? Строительство уже началось». Этель вдруг ощутила, как велика пропасть между ней, живущей сегодня, и той, которая познакомилась с Ксенией два года назад: «Я не знала». Ксения устремила на нее долгий взгляд: «Родители тебе не сказали? Дом начали строить в конце весны». Этель помнила, как вздрогнула тогда. Словно ее укололи воспоминания. Словно в течение этих двух лет вокруг нее зрело предательство, избежать которого она не сумела. И все-таки в глубине души она не удивилась этому предательству. Взмахнув ресницами и стараясь говорить как можно увереннее, она ответила: «Да нет же, я в курсе, само собой, папа мне сказал об этом, когда я подписывала бумаги на передачу наследства; но, ты же понимаешь, меня не тянет туда идти». Ксения сказала: «Разумеется, понимаю». В глазах у нее появился холод. Без сомнения, она решила, что это причуды богатых, которые тешатся, не зная, куда деть накопленные деньги, пока она и ее семья выгадывают, как протянуть еще неделю.
Побродив, как прежде, по Люксембургскому саду, посмотрев на детишек, пускавших кораблики в стоячей воде пруда, они расстались. Похолодало, деревья роняли листву. Ксения произнесла: «Ладно, я пойду».
Этель тоже поспешила проститься. «Мне надо домой, у меня еще урок фортепиано». Ксения вдруг вспомнила, как прошлой весной они подробно обсуждали эту тему. «А, ты все еще готовишься к выступлению на конкурсе?» Сидя в садике на улице Арморик под навесом из листвы, они даже мечтали выступить вместе: Этель могла бы играть, а Ксения петь. Они готовились вполне серьезно. Повторяли слова романса Массне на стихи Деборд-Вальмор [21] . Все это казалось таким далеким — прошло целое лето, наполненное встречами на улице Котантен, семейными беседами. И теперь само намерение возвести дом из обломков их грез казалось предательством. Девушки быстро поцеловались. Этель ощутила аромат новых духов Ксении, — скорее, отметила его машинально: лицо подруги пахло иначе — чуть горьковато; на щеках пудра, волосы вымыты мятным шампунем. Резкий запах бедности, необходимости выживать. Этель размышляла об этом, идя по улице Вожирар; внезапно со всей очевидностью она представила Ксению, затянутую под сорочкой в жесткий корсет, и почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы стыда или досады — одинаково горькие.
21
Марселина Деборд-Вальмор (1786–1859) — французский поэт-романтик.
Этель так торопилась, что не стала ждать автобус в сторону Монпарнаса, а пошла дальше большими шагами, разрезая толпу, лавируя между машин, огибая препятствия — подобно тому как в Бретани она прыгала по черным скалам у моря, мысленно отмечая каждое движение, каждый шаг, стараясь преодолеть страх. Она шла, не обращая внимания ни на грубые шутки подростков, ни на раздраженное гудение клаксонов.
Она не знала, куда идет. Ей казалось, что в последний раз она видела Сиреневый дом и садик на улице Арморик много лет назад. Мысленно она подсчитывала: осень, зима. Они сидели с Ксенией на источенной жучком скамейке и болтали. Красные виноградные листья на стене сада, огромный кусок брезента, защищающего материалы от дождя и слизней. Ксения, очень бледная, в красном платке на пепельных волосах, повязанном как у русских крестьянок; и слова, слова, эмоции, плывущие куда-то сквозь пелену дождя. Рука у Ксении была маленькой и холодной. Как-то Ксения заметила: «У тебя мужская рука, ты знаешь об этом?» — «Это из-за игры на фортепиано, пальцы становятся крепче», — ответила Этель. Она немного стыдилась своих больших рук. Обычно зимой в садике было холодно, и тогда руки у нее становились красными, как у прачки. Сейчас погода была другой: несмотря на серое небо и дождь, в воздухе чувствовалась мягкость. Высокие деревья, посаженные когда-то господином Солиманом, казалось, удерживают в саду влагу. Этель могла бы находиться здесь бесконечно. Будто времени больше не существовало.
Она остановилась у калитки. Всё спокойно и тихо, как всегда. Господин Солиман ценил тишину: «Не понимаю, как посреди Парижа мог сохраниться этот уголок». Вечерами он приводил ее сюда послушать пение соловья в листве павловнии.
«Когда ты сюда переедешь, — говорил он, — я каждую ночь буду тебя будить, и ты сможешь его слушать. Именно для этого нужен открытый дворик и водоем. Я посажу черешню, птицы ведь очень любят эти ягоды». Высокая стена из покрытых ржавчиной камней отделяла сад от улицы. С другой стороны сада располагались мастерские и депо. Менее чем в ста метрах, в дымной ложбине, проходила железная дорога. Временами оттуда доносился скрежет переводимых стрелок. Господин Солиман очень любил шум поездов. Может, он напоминал ему о дальних путешествиях. Кроме того, он говорил, что окрестности вокзалов — это антиподы царства буржуазии, что именно там любят бывать художники и опальные политики. И рассказывал ей, как еще до войны, до революции, играл в шахматы в привокзальном кафе с неким Ильичом — впоследствии он стал известен под псевдонимом Ленин.