Танец Шивы

Станович Игорь О.

– Ты, Мария, – говорит, – ношу тяжкую на себя взяла, но нести её надо, как тот крест, что Бог ваш на гору тащил. Кресты и Пути у всех разные и не все выдерживают и доносят. А кресты эти, кому лёгкий, кому тяжёлый достаётся. Твой не из лёгких выдался. Горя хватишь больше, чем радостей, но он твой и удовлетворение в конце пути придёт. Да, через полвека поглядеть бы на твоего Саню. Ох, глянем…

Сказал он это как-то просто, но от того и загадочно получилось. Сказал, порылся в сумке, где трубку с «Беломором» хранил, потом отвернулся и ушёл в дом, так и не попрощавшись и даже рукой не махнув, будто и не стояла тут Мария, будто и не знает её вовсе. Странные они китайцы, что за люди такие, поди, разбери их.

Рос Саня молчуном, но телом крепкий вышел. Сверстников своих по росту и стати догнал быстро, а вскорости даже перегонять начал. Молчаливость его на особенности списывали, и особенности эти с возрастом ещё пуще проявляться начали. Нелюдим он был, как волк-одиночка, да и в какой детской компании может прижиться волчонок, который молчит всегда. Глаза за него говорили, и чудилось многим, что недоброе они молвят. Многим, да не родителям. Взгляд его и впрямь был как у взрослого, как только он глаза приоткрыл. Не чета прочим детям. Смотрел вокруг и изучал да запоминал, только молча всё. Даже не плакал никогда, как все малые, и слёз его так за всю жизнь никто не видел. Уже когда шёл ему шестой год, в зиму это было, случились на Алтае морозы. Холода сюда каждый год приходят, и в тридцать градусов нормой считаются. А когда столбик термометра занижается глубже сорока шести, уже называют сильными.

Тогда и на взрослой жизни это отражается: то технику не заведёшь, то за скотиной лишний присмотр нужен и в хату её забирают. А уж в дитячье бытиё холода и вовсе свои поправки вносят. Уроки в школе отменяют, ибо не дело мальцов по морозу гонять, некоторым по нескольку километров добираться приходится. Да и протопить в такой колотун школьную хату тяжеловато. Уже к сорока на улице температура в помещении падает, как ни топи, чернила в чернильнице густеют, и сидят детки в одёже, а писать в варежках несподручно. Тогда у детворы начинается праздник и внеплановые каникулы. В школу не идут, а чего в хате сидеть без дела? Родители, конечно, наказывают не совать на улицу нос, но кто же уследит, коли папе с мамой ещё и работу работать приходится, а бабушек с дедушками не все пацаны в авторитет ставят. Вот те, кто в дневное время сам себе предоставлен, наряжаются потеплее и к стогам. Стога на пойменных лугах богатые, по лету накашивают и промеж сёл распределяют. Каждая деревенька своими владеет и у ребят то распределение за закон числится. Коли ты ельцовский – на своём резвись, ежели комарихинский – на своём, а озерцовские, качусовские и тугозвоновские – свои стога охаживают. Ну, а если совместно в войнушку играть затеяли, тут уж твой стог – твоя крепость. В эту зиму снега большие встали, заготовки сена в полутораметровую шубу закутали. Тут тебе и горки на санях кататься, и крепости в них обустроить можно. Мальчишки – народ увлекающийся, когда такой праздник случается, что в школу тащиться нет официальной надобности, можно и забавами снежными себя потешить. Что они с успехом и вытворяли. Закутаются поплотнее, кто жиром гусиным физию свою намажет, кто так просто, и на мороз. Братья Санины старшие дома усидеть, как водится, не смогли, а за младшеньким присмотр нужен, тем более мать наказала не оставлять одного. Обрядили они его в овчину, валенки надели с тёплыми портянками и, для пущей верности, пуховым платком обмотали так, что лица не видать. Полусидя в санки уложили и с собой к стогам. Тут как бы две цели они преследовали: не оставлять брата в одиночестве без присмотра и чтобы большим не мешал играть. В такой одёже он самостоятельно из санок выбраться не может, однако, здесь, при них и у всех на виду. Сами скачут так, что пар от них валит, да сосульки с шапок и шарфов обламываются. А Саня лежит себе в санях, думает и даже видеть не может, что вокруг него происходит, платок ему всё закрывает. Играли мальчишки тогда в «Остров Даманский», поделились по деревням, кто советский пограничник, кто китайский провокатор. Время быстро пролетело, темнеет зимой рано. Про санки с сидящим в них ребёнком и вовсе забыли. А когда по сумеркам подхватились, да домой засобирались, глянь, а он и не дышит уже. И платок на лице заледенел весь, и лицо побелело, только иней на ресницах. С перепугу мальчишки побоялись его домой тащить, покатили к сестрам, может, Вера с Няней отогреют, и всё обойдётся. Да и как матери замерзшего ребёнка представить, а тут, вроде, и оплошности часть поделить с другими, понимающими, получится. Оно не по злобе или слабости, конечно, с испуга это, дети всё-таки. Ведь горе, тобой сотворённое, первым порывом себе оправдание ищет, знаешь, что виноват, но когда других приобщаешь, и тебе легче. Няня развернула Сашу, глянула, поохала, сестре, в коляске сидящей передала, та тоже посмотрела, головой покачала и рукой махнула.

– Поздно, – говорит. – Замёрз он совсем, не дышит и сердчишко не бьётся. Догнала его смерть, как ни убегал…

Положила Няня тельце Сашино обратно в сани, прикрыла овчиной и пошла с мальчишками в дом к Марии с Сергеем, сообщать родителям горькую весть. Дети рядом побрели, боясь даже глядеть на маленького покойника. Бабка салазки сама тянуть взялась.

Отца ещё не было в доме, мороз прибавил ему забот в гараже. Мария уж полчаса как пришла со службы, хлопотала по поводу ужина, собирая на стол и беспокойно соображая, куда могли направиться дети, в какой соседской хате задержались. Она встрепенулась на вошедших, будто чуяла беду. Да и как не учуять, сын всё-таки, а то, что Няня его в дом внесла, не к добру то было.

– Прости, Маша, не смогли мы ничего сделать, замёрз он, – проговорила она. – Поздно мальчишки спохватились. Права Антонина была тогда, не жилец он. Тогда ускрёбся, но теперь смерть его настигла. Не вини никого и держись, тебе детей растить и жить вам надо, а Санька Бог прибрал, и ушёл он легко, без боли, там ему хорошо будет, порадуйся этому за него… прости.

Она ещё что-то говорила, но мать не слышала её. У Марии в глазах стояли слёзы, а в мыслях всплывали первые похороны сына, и горе постепенно вползало в душу по мере осознания утраты. «Всё-таки утраты»,– вертелось у неё в голове, и она даже боялась глядеть в сторону стола, на котором лежал на овчине её сынишка. «Не уберегла. А может, Няня ошибается? Ведь такого и быть не может», – продолжали биться в голову мысли, сквозь которые она слышала обрывки фраз про настои, которые принесла с собой Няня и которые ей хорошо бы выпить сейчас и попытаться заснуть, пока Сергей не вернётся с района. Ведь надо же ему сообщить и ехать в больницу регистрировать смерть ребёнка. Сергей уже, оказывается, минут десять как пришёл, и Няня ему всё объяснила. Как он воспринял известие, мать не видела, но в доме стояла тихая суета, впрочем, не мешающая ей корить себя в случившемся. Появились женщины-соседки, всё это она уже переживала когда-то, но то было как будто бы не с ней, а она видела это всё в кино или читала что-то похожее, она уже не могла сообразить. Так, на грани забытья и реальности она трепыхалась, сваливаясь то туда, то сюда. Потом из мрачных грёз её вывел голос всё той же Антонины, который проассоциировался у неё с воплощением горя.

– Ну, куда он сейчас, на ночь глядя, попрётся?

– Потом с властями забот не оберёшься, да и негоже покойнику вот так не регистрированным здесь лежать, и матери напоминание лишнее, надо в район в больницу везти, – голос был женский и знакомый, но Маша никак не могла сообразить, чей. Да и был ли голос, может, ей всё это пригрезилось в страшном сне. Нет, не пригрезилось. В хате стоял морозный дух от часто распахиваемой двери. Голоса сливались и переплетались. Один из них, ей вообще показалось, принадлежал какому-то ангелу, звонкий и мелодичный. Потом она пришла в себя и увидела среди людей, собравшихся в хате, китайца – «вечного Зена». Тот смотрел прямо ей в глаза и ничего не говорил. Он просто смотрел, и казалось, что его длинные волосы, собранные в пучок, аж шевелятся от напряжения, будто в голове его что-то работало и вызывало вибрации. Это было заметно даже через капюшон лётной полярной куртки на овчине, который он не снял с головы, а лишь сдвинул наполовину. А может, ей так только казалось, но в туманном взгляде Зена не было ни печали, ни горя, ни тревоги. Он просто был занят какой-то умственной работой, пока все полушёпотом суетились.

– Да, не дело сейчас за реку подаваться, – наконец произнёс он. – Утро вечер разумеет. Ты, Сергей, не торопи время. Шестьдесят вёрст машина не выдержит, а холод к ночи усилится, небо ясное – выморозок ещё сильнее будет. И лёд на реке провалами пойдет, промёрзла вона, до дна.

Он закурил прямо в хате свою трубку, не спросясь разрешения, и продолжил:

– Я вот что думаю. Ехать завтра надо, поутру. А ребёнка давайте я к себе заберу, пусть ночь у меня побудет. Завтра зайдёшь ко мне и заберёшь в район везти. Так правильно сделать.

Они о чем-то ещё говорили, Марию никто не спрашивал и даже не глядели в её сторону, наверное, думали, что она в забытьи и ничего не слышит. Потом дом опустел, все разошлись, и остался один Сергей. Старших забрал к себе в дом кто-то из соседей напоить и накормить, дабы родителям усопшего облегчить жизнь, освободив от забот.

Как уже поминалось, о китайце ходило много слухов и историй, которые, можно даже назвать легендами. Говаривали про него, что и не китаец он вовсе, а ещё какой «азият». Будто народился он на большом острове, что южнее Китая, по названию то ли Тайвань, то ли Тайпей, то ли ещё как-то несуразно. Географию-то, за ненадобностью, изучали слабо, кому до неё в СССРе надобность, многие дальше райцентра не выезжали. А кто до Барнаула или, того знатнее, до Новосибирска добирался, считался за бывалого, чуть ли не Афанасием Никитиным. То среди стариков да старожилов подобное бытовало, по их укладу жизни. А как амнистии да послабления в системе начались, люди пришлые появились, тут уже веселее стало. И новости, и нравы со стороны прибывать начали. Так и география на остров пришла, да всё больше география Сибири, которая по лагерям и тюрьмам заучивалась. Людям местным всё интересным казалось. Так вот, рассказывали про «вечного Зена», что он из пленных, которых китайцы в Сибирь передали во времена нашей неразлучной дружбы. Была в Поднебесной война гражданская. Те, кто за коммунизм, боролись с теми, кто коммунизм не уважал, или не понимал пока своего счастья, и жить в нём отказывался. А так как СССР другом китайской революции себя видел, то всячески мы эту революцию поддерживали и на стороне братской китайской армии воевали. А враги, когда им совсем туго пришлось, на тот остров и сбежали, окопались, и по сию пору сидят там и мучаются без всеобщей борьбы за светлое будущее. Наш Зен во время боёв при отступлении армии их предводителя Чанкайши в плен-то и попал раненый. Но как-то быстро оклемался. Потом кто-то донёс на него, что он чуть ли не самого этого Гоминьдана лечил вместе с супругой. Передали его русским товарищам для определения в советский лагерь, ибо ценный он был китаец, и секретов, видимо, диктаторских знал не мало, раз с семейкой вождя якшался. Когда поняли, что немного он этих информаций имеет, так и плюнули на него. И пошёл «вечный Зен» по лагерям. Говорят, четыре-пять сменил. В одном из таких лагерей у Хозяина жена рожать надумала, да всё как-то боком у неё выходило. И ребёнок застрял, рожаться отказывался, и сама она чуть не преставилась. Тут-то китаец и шепнул кому следует, будто проблема у женщины несложная, и решить он её в одночасье сможет. Привели басурмана к Хозяину, а тот и говорит:

– Выживет моя супружница, и ты жив будешь, а если и отпрыск здоровым выйдет, будешь не просто жить, а как сыр в масле…

Зену про сыр тот мало что понятно было, не едят они сей продукт, а вот про жизнь он отчётливо понял. Выгнал всех из палаты, где роженица госпитализирована была и что-то мутил там некоторое время. А по прошествии пары часов выходит и говорит Хозяину:

– И дитё твоё, и женщина в полном здравии, а я по понятиям тебе крестным теперь буду, дочь у тебя родилась и имя ей дать моё право. Я нарекаю её Семи, что по-нашему означает – лепесток, уж больно мила она и красавицей будет. А уж вы на свой лад можете звать Семёной, к примеру.

Хозяин глаза вылупил от такой басурманской наглости, нечасто ему арестанты подобным образом дерзили. Но слово он дал, а в понятиях тех мест и времён это больше, чем клятва ценилось, так что отступать ему некуда было. Да и трудно с китайцем спорить, когда он в глаза твои смотрит, сила за ним какая-то чувствовалась. Даже рассказывали, что генералы после допросов с ним, в себя по пол-дня приходили водкой, и с неохотой в кабинет шли, где этот заключённый их ожидал. Так и зажил китайский пленный при лагерном госпитале. Из медикаментов йод, зелёнка, да пенициллин со стрептоцидом выдавались. А заключённые все сплошь больные были. Кто раненый, да переломанный, у кого нутро отбито и не работает. Жил китаец как вольный, в тайгу за травами ходил. Выписали для него из области банки стеклянные, которые на тело при помощи спиртового факела присасывал, предварительно дырок в коже наковыряв заточкой стерильной, чтобы крови нехорошей отсосать. Зеки ему иглы из серебра, со специальными ручками выточили, он объяснил, какими они должны быть. И этими нехитрыми, инструментами стал врачевать людей в зоне. Вскорости тот лагерь на первое место по показателям здоровья среди заключённых вышел. А уж про служивых и говорить нечего, не хворали почти. Хозяин свой уговор выполнил, похлопотал в высших инстанциях. Как ни жаль ему было отпускать Зена на волю, но слово дадено, его держать надобно. Вышел китаец на свободное поселение, и даже каким-то образом ему паспорт советский выправили. Числился он по той ксиве бурятом с фамилией Кукушкин, имя – Зен, отчество ему Хозяин, своё вписал – Иванович, так как за брата считать со временем начал. Паспорт есть – ты уже гражданин. Покрутился Зен Иваныч на поселении возле своего лагеря пару лет. Потом поставил Хозяина в известность, что дальше ему надобно двигаться на юг, сначала на Алтай, а там видно будет. В случае надобности какой в нём, даже место указал на карте, где его в ближайшие годы сыскать удастся. Хоть и далеко от зоны тот Алтай, но по сибирским меркам, как говорится: сто километров – не расстояние, сто рублей – не деньги, а сто лет – не старуха. В случае крайней необходимости – отыщут. А так как одного смышленого сидельца он основам своих премудростей обучил, то надеется, что в том не случится необходимости. Так и появился он на острове, давно это уже было, лет восемь-десять назад. А рассказал эту историю о нём один зек, что в том лагере, где всё происходило, чалился, да то лишь одна история про чудного китайца, каких много рассказывали с различными дополнениями и прикрасами. Что из них правда, а что вымысел – трудно сказать. Но народ в них верил, ибо уж больно загадочен был иноземец. Да и благоволили к нему, ведь польза людям от него шла, а это главный показатель добра в суровых сибирских реалиях.

Сергей поднялся рано, он сам не понял, спал ли вообще. Видимо, всё-таки спал, потому, как из привычной лёгкости просыпания его сразу бросило в тяжесть осознания горя и тех забот, которые ему предстояли сегодня. Мария лежала, принявши на ночь бабкиных отваров. Её лицо было спокойно и безмятежно, будто бы снилось ей что-то доброе. Он не стал её будить, пускай этот сон продлится ещё какое-то время. Но и оставлять её возвращаться в горькую реальность одну, было бы сейчас нечеловечно. Сергей решил пойти сначала к соседям, что приютили старшеньких, попросить их привести детей домой и побыть с его семьёй, пока он не вернётся с района, куда правило предписывало ему подаваться узаконить свершившееся несчастье. Машина его была в исправности, за дорогу он не беспокоился, но хорошо бы взять в помощь кого из женщин, понимающих толк в формальностях, и кому горе не мутит рассудок, ибо не их кровинушку везут в больничный морг. Порешав дела с соседями и договорившись с боевой Антониной о сопровождении его в райцентр, он решил забрать у китайца тело сына и уже с ним идти в гараж греть машину перед дорогой, чтобы не затягивать и быстрее завершить это тяжкое предприятие. Антонина засобиралась к Зену с ним, чтобы не отягощать отца ношей, дабы облегчить ему заботы перед сложной дорогой. Когда они по скрипучей, неплотной тропке подходили к китайской хате, то не увидели, как обычно, встречающего на пороге Зена. Это было странно, так как даже не помнилось такого случая, чтобы он не стоял у двери, когда к нему приходили люди. Чуял он их, что ли, или у окошка всё время сидел и наблюдал? И в дом-то к нему попадали редкие гости, всё больше общались с ним на крылечке или у завалинки. А коли и попадали, так дальше светёлки не пускал их китаец никогда, ни за печь, с отгородкой из сплетённых прутьев, ни, тем более, в «тёмную», где, по слухам, хранились у него снадобья, по тайге собранные. Они потоптались у двери, наделав шума, но та не отворялась. Тогда постучали. Запоров не было, в хате стояла тишина. Они толкнули дверь и вошли в холодные сени. Пошумев тут ещё, для приличия и привлечения внимания, отворили дверь в главную комнату, и обалдели, застыв, как столбняком пронятые. В натопленной по-банному хате, стоял стойкий дух трав, ладана и ещё какого-то нестерпимо вонючего варева. За грубым столом из неструганных досок, на зелёном ящике из-под патронов, дополненных сверху подушками, сидел Саня. Он копался в стоящей перед ним тарелке сомнительной еды, и с видимым удовольствием потреблял её. Китаец сидел рядом с незажженной трубкой во рту и умилённо наблюдал эту картину.