Танго под палящим солнцем. Ее звали Лиза (сборник)
Шрифт:
Кто-то свой у похитителей журналисток все же сидел на самом «верху». Точно сидел! Ведь и об Алёниных звонках Муравьеву злоумышленникам стало известно немедленно. Может быть, дело и впрямь в мэре и в его «свечном заводике», то есть в данном случае заводике брусчаточном?
Ладно, с мэром и заводиком потом. Сейчас нужно с Раей разобраться. Она-то в какой связи со всей этой дурью находится? Кто ее подзудил написать заявление о том, о чем она могла знать только и исключительно понаслышке? Определенно, единственным свидетелем применения «беретты» был Москвич. Получалось, что именно от него Рая и узнала о сем факте. Но какая меж ними может наличествовать связь? Москвич ее родственник? Или Рая раньше, в девичестве, до того как выйти замуж за Васю Абрамова, была Москвичом? Вернее Москвичкой. В смысле, носила фамилию Москвич.
Конечно, можно пойти к Рае и впрямую ее спросить. Но она ж не скажет! Кроме того, она сейчас почти наверняка снова упилила в Толоконцево за сиренью, которую утром еще успевает где-то продать (вероятно, по пути на работу). Ну что ж, святое дело, пенсия у нее наверняка не очень чтобы… Но у кого же все-таки вызнать Раину подноготную? Ага, есть такой человек! Нина Ивановна с четвертого этажа. Во-первых, она старожилка, знает всех соседок чуть ли не с детства и называет их только по девичьим фамилиям, отчего не раз происходили многочисленные путаницы у работников жилконтор, почтальонов и даже у участкового милиционера. Во-вторых, Нина Ивановна знает все про всех в доме и охотно делится информацией. Очень может быть, она не раз наблюдала в полночь со своего балкона таинственное движение неких мужских фигур, визитеров шалой писательницы… очень может быть, о шастании фигур узнавал потом весь дом… Но сейчас Алёна готова была простить старой сплетнице даже сплетни, тем паче что они ей никак не мешали. Да пусть говорят — и пусть завидуют! Главное, чтобы в данный момент Нина Ивановна дома оказалась, чтобы на вопросы ответила!
Алёна наскоро придумала предлог и набрала номер. Нина Ивановна взяла трубку почти тотчас, словно ожидала ее звонка.
— Нина Ивановна, у меня к вам вот какой вопрос… — начала Алёна после необходимых реверансов на тему «Как поживает ваш скот?» (эту фразу из любимой книжки юности «Дело, которому ты служишь» она обожала и порою не могла удержаться, чтобы не пустить ее в ход). — Я тут генеральную уборку надумала устроить, но сама не осилю. И времени нет, да и особого желания возиться, если честно. Вы не знаете, в нашем доме никто этим не промышляет? Ну, в качестве приработка. Я заплачу, сами понимаете.
— Понимаю, что заплатишь, — хихикнула Нина Ивановна. — Еще бы ты не заплатила! Кто ж за бесплатно станет трудиться? Никто. Но вот ничем тебе не могу помочь. По-моему, никто у нас не пойдет к тебе убираться. Народ сама знаешь какой. Боится себя уронить…
— В каком смысле — уронить? — удивилась Алёна. — Нет, я все понимаю и, например, вас не попросила об этом. И Галину из второго подъезда тоже, она все же в городской администрации работает. Но вот Рая — она вроде и так уборщица, насколько мне известно. Может, мне к ней обратиться, как считаете?
— К Райке Конопелькиной обратиться — боже тебя упаси! — с искренним ужасом воскликнула Нина Ивановна. — Она и так тебя терпеть не может, а тут и вовсе поедом съест. Она ведь даром что уборщица, но не где-то как-то абы как. Она всю жизнь проработала в районном музее в Сормове, этой, как ее… хранительницей, что ли, ну а когда на пенсию вышла, ее там уборщицей и оставили. За боевые заслуги. Там, в том музее, вся ее жизнь. Честное слово! Я Райку недолюбливаю, но уважаю. Ты думаешь небось, она цветы с дачи с утра пораньше прет для продажи? А вот и нет. В музей, в родимый свой музей тащит. Там все ее цветами с весны до осени уставлено, вот она как его любит!
— Ничего себе… — ахнула до глубины души пораженная Алёна. — Кто бы мог подумать!
— Да, вот так, — сказала Нина Ивановна. — Человеческая душа — вообще загадка. Хотя, с другой стороны… ежели посмотреть: живет с Васей, а ты ж сама его знаешь… детей не имеет… Любить-то что-то надо? Вот она и любит до смерти свой музей и все его экспонаты.
Они еще немножко поохали на тему загадочности человеческой души вообще, а Раиной конкретно, и Нина Ивановна уже начала было переходить к вопросу, по какой причине Алёну сегодня вечером ждали менты. Поэтому наша героиня быстренько с собеседницей распрощалась. Не до трепатни! Гораздо важнее то, что выяснилось: Рая была в девичестве не Москвичом, а Конопелькиной. Очень мило! И работала в районном музее Сормова…
Лиза стояла за высокими кустами бересклета, плотно прильнувшими к стене дома, и смотрела на автомобиль, который лихо развернулся около подворотни и остановился. Верх был опущен, и она отчетливо видела скучающее лицо шофера, который лениво жевал зубочистку, изредка вынимая ее изо рта и внимательно разглядывая. Его звали Ганс Файхен, он служил денщиком у Шубенбаха с начала восточной кампании, был известен откровенной наглостью по отношению к другим денщикам и водителям, но страшно заискивал перед своим начальством, а все свободное время проводил на толкучках, выменивая на пайковые продукты хорошие шерстяные вещи. Файхен был скуп, очень любил курить, но отказывал себе во всем, даже в сигаретах, чтобы прийти с толкучки с хорошей добычей.
Все это рассказал Алекс Вернер. И хотя имя шубенбаховского шофера не имело, конечно, никакого значения, сведения насчет его пристрастия к сигаретам помогли вчера составить верный план действий. А впрочем, будет план верным или совсем наоборот, покажет время… причем очень недолгое. Все решится в течение ближайших пятнадцати минут.
Файхен посмотрел на часы. На его физиономии появилось некое недоумение. И Лиза знала почему: по гауптману фон Шубенбаху можно было часы проверять — ему следовало выйти из подворотни две минуты назад, однако его не было. Лизе была известна причина задержки: Шубенбаха остановил на пороге внезапный звонок по телефону. Разумеется, Лиза была также в курсе того, кто и почему позвонил гауптману. Это был Алекс Вернер, которому вдруг именно сейчас, с утра пораньше, взбрело в голову сообщить другу Вальтеру о своем ночном телефонном звонке в Берлин и о беседе с отцом. Алекс рассказал отцу о честолюбивых надеждах Шубенбаха занять место главного военного следователя Восточного фронта, и герр Вернер-старший обещал всеми силами поддержать надежды молодого человека, делающего карьеру.
Разумеется, Шубенбах несколько опешил от такой расторопности Алекса. Может быть, даже не слишком поверил в его готовность помочь и счел, что тот просто пытается расположить бывшего приятеля, ставшего теперь очень опасным, в свою пользу. Впрочем, гауптман мог бы сам убедиться в том, что сообщение о ночной беседе — правда, справившись у телефонистов на станции. Алекс и в самом деле звонил в Берлин и, не называя никаких фамилий, говорил с отцом о помощи, которая может понадобиться его доброму знакомому, даже, можно сказать, лучшему другу. Ну а если тот сумбурный разговор заставил герра Вернера-старшего усомниться в здравости рассудка сына, то это уж осталось сугубо между ними двумя. Алекс рассчитывал, что даже если Шубенбах почует неладное и все же позвонит на станцию, то содержание разговора уточнять не будет: во-первых, ему нужно спешить на службу, во-вторых, телефонист, дежуривший ночью, сменился. Впрочем, можно было уповать на то, что обойдется без проверки: Шубенбах будет воодушевлен тем, что высокомерный насмешник, «трикотажный принц», теперь заискивает перед ним. И, натешив свою гордыню, гауптман поспешит к автомобилю, изумляясь, как это он, известный своей пунктуальностью, мог настолько опоздать! На целых четверть часа!
А за четверть часа возле подворотни произошло следующее.
Мимо Ганса Файхена, который уже начал слегка беспокоиться, прошла красивая высокая девушка — по виду, из тех русских, которые отлично уживались с новым порядком. О последствии можно было судить по ее нарядной одежде, веселой улыбке и французской сигарете, зажатой в напомаженных губах. Девушка шла, безуспешно щелкая зажигалкой, наконец отбросила ее и повернулась к машине.
— Не дадите ли прикурить, господин ефрейтор? — спросила она, улыбаясь еще веселей.