Танго в стране карнавала

Мне не попалось заслуживающих внимания цитат о городе Рио-де-Жанейро, кроме разве местной поговорки, гласящей, что Бог, без сомнения, бразилец. Создается впечатление, что никто из исследователей Рио не сумел найти слов, достойных этого города. Может, это потому, что перед лицом Рио все меркнет. Этому городу необозримых белоснежных пляжей, отвесных графитно-черных скал, буйных тропических зарослей и великолепнейших гедонистов незачем прятаться за афоризмы, он способен выразить себя и без этого. Пусть другие города украшают себя литературными штампами, а Рио знай себе нежится, будто избалованная девочка-подросток, у которой имеется только одно занятие — быть неотразимой.

«Рио проглотит тебя, съест заживо. Этот город не для иностранцев», — предостерегла меня знакомая англичанка, узнав, куда я собираюсь уезжать из Лондона. Ее бразильский бойфренд только что заделал ребенка другой женщине (уже во второй раз за пять лет их отношений), заявив в свое оправдание, что «такое случается». Она вернулась в Хитроу со всеми пожитками и со словами: «Чтобы выжить в этом вертепе, в этом нравственном вакууме, нужно там родиться».

Что и говорить, отношения между испорченными уроженцами Рио и порядочными, приличными туристами подчас могут показаться напряженными. Правда, неловкость испытываем в основном мы. Жители Рио — или кариоки, как их здесь принято называть, — сбросили с себя громоздкие оковы религиозного морализаторства лет пятьсот назад, когда португальцы добрались до залива Гуанабара и просто одурели от местных экзотических красоток. С тех пор кто только не открывал для себя Новый Свет: королевские дворы, африканские невольники, военные беженцы из Европы, а теперь вот туристы, — и каждый добавлял свою красочку в эту пеструю палитру загорелой плоти, которой невольно любуешься, прогуливаясь нынче по пляжам Рио.

И все же не так уж часты в Рио приезжие. Несмотря на притягательный образ, сюда не валят валом отдыхающие. Сюда очень уж трудно добраться, португальский язык слишком сложен, а мысль о том, что прямо за стенами твоего отеля расстилается нищий «третий мир», привлекает далеко не всех, кто выбирает, где бы провести отпуск. Те туристы, которые все-таки добрались сюда, в порожденных коктейлями мечтах о Кармен Миранде [1] тусуются по европеизированным барам на пляжах Копакабаны и Ипанемы. Другие же, помоложе, с рюкзаками за спиной, спешно приобретают автобусные билеты до Сальвадора, привлеченные его солнцем и секс-туризмом.

Каждый раз, когда я пыталась сбежать, Рио преследовал меня в снах и тянул обратно. Его нищие пригороды-фавелы, [2] необузданная чувственность и извечное страдание околдовывали и влекли назад, где бы я ни пыталась скрыться.

Приехав туда, я попала в поток и с наслаждением дрейфовала в нем, плыла по течению, попадая в самые разнообразные слои культуры и достатка. За одну ночь я могла побывать сначала на коктейльной вечеринке аристократов в Копакабане, потом на встрече потомков невольников на нищей северной окраине, а к утру, вернувшись в город, влиться в буйный уличный праздник, устроенный в Лапе, где туристы зажигали вместе с местной молодежью среднего класса.

Все это было со мной почти четыре года назад, но до сих пор волнует. Не знаю, что тому причиной — заливающий все солнечный свет, хаос и суета жизни или этот их вечный и безудержный Карнавал, — но только Рио-де-Жанейро по-прежнему представляется мне совершенно удивительным и необыкновенным местом.

В детстве мама любила называть меня Кармен Мирандой. До тех пор пока я не увидела в кино эту украшенную фруктами танцовщицу, смуглянку с тонкой талией и ослепительно белыми зубами, у меня не возникало сомнений, что Миранда и впрямь мое второе имя. Потом я любовалась, как она блистает на экране, — я сидела на облупившейся старой веранде нашей фермы в Эсперансе; по растресканной от зноя коричневой равнине, страдая от жажды, слонялись коровы, о пожелтевший экран бились мухи. Тогда мне стало ясно, что до оригинала ой как далеко. Я к тому времени даже ни разу не попробовала ананаса, не говоря уж о такой роскоши, чтобы, как она, нацепить этот фрукт на голову. Возможно, называя меня так, мама пыталась бежать от действительности, как-то примириться с новой ролью — ведь в юности она вела совсем другую жизнь, разъезжала по обеим Америкам, а потом стала безвестной женой фермера в этой дыре на западе Австралии. Бывало, коротая долгие скучные вечера, она рассказывала нам о своих приключениях в Америке. Мы слушали, как родители провожали ее в доках Перта, как она покидала их с белым кожаным чемоданчиком и в таких же перчатках; как она одна добиралась на автобусах от Канады до Панамы; как пограничники в Мексике звонили ее отцу, решив, что она сбежала из дому, — ведь ей только-только исполнился двадцать один год. В те времена дальние путешествия казались дикостью. Даже поездка в Лос-Анджелес выглядела безумием. Не то что сегодня: все ездят, каждый стремится побывать везде.

Меня никто не провожал, когда холодным августовским утром 2003 года я вылетала в Рио из лондонского аэропорта Хитроу. Подруги не захотели пропустить распродажи конца лета, а жена брата была записана к парикмахеру. Даже бразильской чете, проходившей передо мной регистрацию на рейс, и то помахал на прощание водитель такси. А я так и стояла одна как перст.

Родные и друзья перестали провожать меня в аэропорт, когда мне было лет двадцать, после того, как я в третий раз отправилась за море искать себя. Не то чтобы я ставила им это в вину. Сейчас-то я понимаю: людям, мягко говоря, немного неуютно, когда кто-то постоянно отправляется на поиски себя — они не знают, что сказать. В аэропорту всегда возникает чувство, что на прощание нужно произнести что-то значительное, а мои друзья давно уже исчерпали все свои запасы. Лучшая моя подруга, Стефани, всегда принималась плакать, объясняя, что это она на тот случай, если я не вернусь назад, но волновалась она напрасно, я всегда доводила дело до конца. Я ведь путешественница, а не цыганка. К тому времени как я собралась в Южную Америку, мои заморские вылазки поражали всех не больше, чем поездка на уик-энд в Голубые горы. [4] «А, так ты в Конго? Ну, что ж, дорогая, не скучай там. До скорого».

В тот вечер в аэропорте Хитроу я прикупила роман Жоржи Амаду «Дона Флор и два ее мужа» — единственную книгу бразильского писателя, какая нашлась в книжной лавке «Уотерстоунс» Терминала 4. На задней обложке было сказано, что действие происходит в северобразильском городе Сальвадор, третьем пункте моего трехмесячного путешествия, которое я планировала совершить: от Рио-де-Жанейро на восточном побережье Южной Америки до Сантьяго на западе. Классический маршрут-треугольник — «большой гамбургер», как назвала его одна наша популярная турфирма, обслуживающая студентов, — с востока на север, потом на запад и обратно. И все эти знаменитые названия: Рио, Сальвадор, Амазонка, Анды, Мачу-Пикчу, Буэнос-Айрес, возможно, даже Гавана. Кто его знает? Настоящий замусориватель паспорта, а не маршрут. Конечно, в голове роились смутные и бессвязные картины — трущобы, зажигательные латиноамериканские танцоры, глухие деревушки, духи вуду, — навеянные Исабель Альенде, [5] Габриэлем Гарсиа Маркесом, «Клубом „Буэна Виста“» [6] и «Городом Бога», [7] но, по сути, меня просто тянуло отправиться в путь.

Самолет в тот вечер вылетел поздно, стюардессы «Иберии» уже позевывали, а под нами мигали туманные огни Лондона. Я возблагодарила Иисуса, Будду и Аллаха за то, что не посадили рядом со мной какого-нибудь болтуна, и уснула, дочитав до того места, когда Гуляка, симпатичный герой Амаду, начал колотить свою женушку.

Когда мы приземлились, зайдя на посадку с юга, дело шло к вечеру. Внизу виднелась белая полоса прибоя, отсекающая буйную зелень лесов от сверкающей синевы Атлантического океана. Пассажиры, сидевшие в проходе, отчаянно тянули шеи, пытаясь разглядеть разбросанный по берегу город. Белоснежные, похожие на кристаллы кварца, вырастали многоэтажные дома, зажатые между черно-полосатыми гранитными скалами с острыми вершинами, поросшими лесами mata Atlantica. [8] Более мягких очертаний склоны сплошь покрывала ржавчина хибар и хижин — трущобы въелись в них намертво, будто ракушки в днище корабля. Город был окружен водой, залив Гуанабара охватывал его со всех сторон. Картина напоминала Стамбул, Афины, а может, даже саму Атлантиду: древний белый город в синих водах Атлантики.

Из иллюминатора я увидела исполинскую статую Христа; раскинув руки, Христос парил над городом, окрашенный вечерней зарей. Уменьшенные картинки с рекламных буклетов и открыток, которые приходили на мою электронную почту — Сахарная голова, Копакабана и Христос, — теперь исчезли, скрылись за бесконечной цепью туманно-синих гор, растянувшихся вокруг города.

— Спящий великан, — прошептала из-за моего плеча пожилая женщина. — Так говорят индейцы.

Спящий великан… Он лениво дремал, раскинувшись в призрачной лагуне, Сахарная голова была всего-то его локтем, Корковадо — коленом согнутой ноги. За четыре года в Рио мне так и не удалось подыскать лучшего сравнения. Только индейцы, 60 тысяч лет прожившие в этом отдаленном уголке Земли, сумели, кажется, верно определить, что перед ними. Все прочие потуги описать или запечатлеть это место походили на скромные открыточки — жалкие, наспех изготовленные поделки, брошенные во время отступления; необузданный город обескуражил фотографов, привел в замешательство акул пера и отшвырнул живописцев назад к их натюрмортам и портретам.