Таня Гроттер и Болтливый сфинкс
Шрифт:
– СТОЯТЬ, Я СКАЗАЛ! СТОЯТЬ! – в ярости взревел сфинкс.
Он понял, что проиграл. Вся вкрадчивость слетела с него как шелуха. Человеческое лицо, столь странно прилепленное к звериному телу, исказилось.
Уже не скрываясь, Таня бросилась к двери. Она не уловила мгновения, когда сфинкс прыгнул. Лишь увидела, как грязно-желтое, с клочьями шерсти брюхо распласталось над ней в воздухе. Поняв, что не успевает выбежать и захлопнуть за собой дверь, Таня машинально выбросила вперед руки, чтобы хоть так защититься от разъяренного человекозверя. Попутно она пыталась вспомнить что-нибудь из недавних заклинаний ратной магии, понимая уже, что так быстро ничего в памяти не нашарит. Казалось, сфинкс неминуемо должен был сбить ее с ног, лапами сломать позвоночник, сорвать с плеч голову, но ничего этого не произошло.
Всего десяток сантиметров разделял их, когда между сфинксом и Таней выросла незримая стена. Ударившись о нее, сфинкс сполз вниз, нанося резкие удары лапами и тщетно пытаясь разодрать преграду когтями. Из угла синих губ струйкой текла слюна.
«Вот почему он хотел, чтобы я подошла сама! Знал, что самому ему меня не достать!» – поняла Таня.
Сфинкс остыл так же внезапно, как и вспылил. Перестав раздирать когтями неведомую преграду, он лениво потянулся и хладнокровно разлегся в клетке.
– Ты все равно придешь ко мне, маленькая Гроттер! – сказал он, продемонстрировав в зевке крупные синеватые зубы.
Выскочив, Таня захлопнула за собой дверь, поспешно задвинула засов и, внезапно обессилев, опустилась на пол. В груди защемило, и она смогла сделать вдох лишь тогда, когда перед глазами все потемнело.
Услышав щелчок засова, Тарарах, лежавший в обнимку с окороком, пробормотал окороку нежное: «Подожди меня!» и повернулся к Тане. Едва увидев ее лицо, питекантроп перестал валять дурака. Он сорвался с места, подбежал к ней, присел на корточки. На его лице медленно, точно проявляясь на фотобумаге, проступали гнев и жалость.
– Ах, дурак я, дурак! Бить меня надо, да некому! – крикнул он смешным, нелепым, совсем не своим голосом, отодвинул засов и, размахивая руками, метнулся за низкую дверь.
Таня слышала, как там, внутри, Тарарах орет на сфинкса и даже, кажется, чем-то в него швыряет.
«А ведь Тарарах совсем его не боится! И именно потому, что не боится, сфинкс не имеет над ним той же власти, что надо мной!» – подумала Таня отрешенно.
Голос Тарараха прорывался к ней будто через толстое одеяло. Не испытывая ни удивления, ни облегчения, лишь бесконечную усталость, она доползла до шкур, только что покинутых питекантропом, и легла на них. Старые шкуры уютно пахли многолетней берложной пылью.
– За счастье и радость не надо платить страданием. А за удовольствия и любопытство обычно только страданиями и платят, – назидательно произнес перстень Феофила Гроттера за мгновение до того, как Таня отключилась.
Глава 6
СТАРЫЙ ВРАГ ДРЕВНИРА
Тупик – это не когда нет выхода. Тупик – это когда нет желания его искать.
Таня очнулась от жары. Опасаясь, что она замерзнет, питекантроп не только накрыл ее пятью шкурами, но развел такой огонь, что будь Таня снегурочкой, она превратилась бы непосредственно в пар, минуя стадию воды.
Тарарах ненавидел мелочиться, как ненавидел он и ускользающую полущедрость. Все, что питекантроп делал, он делал с размахом. Если выставлять на стол, так все, что есть в берлоге. Если жертвовать ради друга, так жизнью, а не треснувшей тарелкой, которая самому не нужна. Все полумеры, блеянье и лукавые отсрочки – это формы лжи.
«Мало – это нисколько. Есть только три стадии – много, крайне много и в самый раз!» – радостно утверждал питекантроп.
Тарарах сидел рядом на корточках и, сильно склонившись вперед, озабоченно разглядывал лицо Тани. Еще до того, как Таня открыла глаза, он потерял терпение, встал и чуть враскачку стал ходить из угла в угол.
– Сказано же было: помалкивать! Клятву взяли с осла: сиди, сторожи и цыц, а он – ля-ля-ля! Башка баранья! Чтоб мне вдоль лопнуть и поперек срастись! – не то бормотал, не то чихал Тарарах и, не замечая, делал смешную отмашку правой рукой, точно хлопал ладонью по невидимой столешнице.
Таня, не шевелясь, наблюдала за Тарарахом. Она ощущала себя безумно уставшей. Такой уставшей, что даже следить глазами за бегающим питекантропом не могла и вновь закрыла их. Собственное тело, вытянутое на лежанке, казалось чем-то чужеродным, посторонним, нелепым. Руки, ноги, пальцы на руках – что они? зачем они нужны? почему?
Мысль была такой убийственно равнодушной, такой чужеродной, что Таня испугалась и бесцеремонным пинком воли заставила себя повернуть голову. Дверь, ведущая к сфинксу, вновь была заперта. Шагах в двух Таня увидела Ягге, которая пыталась открыть зубами зеленый пузырек с узким горлышком. Кроме того, за клеткой с медведем стоял еще кто-то. Таня отчего-то решила, что Ягун.
– Как она? – озабоченно спросил у Ягге Тарарах.
– Перестанешь бегать, так, глядишь, и выживет, – язвительно сказала Ягге.
Старушка наконец справилась с пузырьком, накапала на сахар и протянула кусок сахара Тарараху.
– На, съешь!
Тот, шагнувший было к Тане, изумленно застыл с куском сахара в руках.
– Разве это мне? – удивился питекантроп.
– У нее губы не синие. Ешь, тебе говорят! Бессмертный ты наш!
Тарарах послушался и с хрустом разгрыз сахар здоровенными зубами.
– Что это? Магия какая-нибудь?
– Обычнейший валокордин!
Тарарах перестал работать челюстями.
– Зачем он мне?
– Жуй-жуй, буржуй! Такие здоровяки, как ты, на деле самые хрупкие. Пока тощий болеет, здоровяк уже бродит с зонтиком по Эдемскому саду и ищет, перед кем похорохориться своим здоровьем.
Тарарах отмахнулся и снова забегал. Ягге решительно встала у него на дороге и заставила-таки проглотить сахар. Пока Тарарах глотал, Ягге задумчиво коснулась пальцем его плеча, затем обмотанной вокруг пояса шкуры и спросила:
– Родной, ты знаешь, я тебя люблю. Не обидишься, если спрошу: ты когда-нибудь моешься?