Таня Гроттер и птица титанов
Шрифт:
– Собаку – это которая друг человека? – весело уточнил Ванька.
Его слова, как будто совсем простые, рассердили питекантропа.
– Собака – не друг человека! – строго поправил он.
– А кто? Враг, что ли? – удивился Ванька.
– Во многих отношениях она его учитель!
Таня разглядывала нож Тарараха. Он ей понравился – с ручкой из оленьего рога, синеватый, с широким лезвием. В берлоге у Тарараха было жарко. Таня бросила свитер на стол рядом с ножом, а через некоторое время, вспомнив о свитере, небрежно затянула его узлом вокруг пояса.
– Никто
Таня и Ванька приняли в поисках ножа самое деятельное участие. Таня даже под стол залезла и надолго исчезла под ним, но, увы, поиски ничего не дали. Под конец Тарараху стало неловко.
– Да не надо, ребят! Слышь, Тань, вылазь! Перепачкаешься!.. Там не сказать, чтобы сильно грязно, но последний раз я там убирался еще до того, как обзавелся столом!
Таня выбралась, отряхивая колени, к которым прилипли кости крыла вымершей птицы дронт.
– А нож? Что, больше не нужен? – спросила она строго.
– Ну может, его заговорил кто. Второкурсники иногда балуют, – вздохнул Тарарах.
Чтобы отвлечься от потери ножа, питекантроп стал рассказывать, что в Заповедном лесу вторая неделя сентября всегда самая бурная. Жар-птицы слетаются со всего света продолжать род. Птицы-самцы привлекают самок зеленым, алым, желтым и жемчужным сияниями, повторяющимися через определенные промежутки времени. Самки же, отвечая на призыв, полыхают багряным так, что на лопухоидных спутниках, наблюдающих за Землей из космоса, выгорает оптика. К счастью, Грааль Гардарика чаще всего блокирует всякое наблюдение за Тибидохсом.
Таня принимала решения мгновенно.
– Пойдем посмотрим! – крикнула она, срываясь с места.
Питекантроп тоскливо оглянулся на шашлык.
– Ты что, Танька, ослепнешь! До ночи немного осталось.
– Мы успеем!
– Скала мешает, а пруд огибать придется со стороны перешейка с океаном.
– Ну так бегом…
– Нет, Тань! Бегом будет завтра! А пока будет ам-ам и бай-бай! – решительно заявил Тарарах.
Он поужинал и вытер жирные руки о волосы. Он хранил стойкое пещерное убеждение, что они от этого становятся лучше. И точно, волосы у питекантропа были отличные. И не только на голове, но и на груди, и на спине, и на плечах.
Позаботившись о волосах, Тарарах лег на шкуру, повернулся спиной к камину и закрыл глаза. Прошло десять минут. Со шкуры доносилось похрапывание. Решив, что питекантроп таким образом пожелал им «спокойной ночи!», Таня с Ванькой хотели уйти, но тут в большой клетке, стоявшей в дальнем углу, словно что-то взорвалось. Жар-птица со сломанным крылом заметалась, рассыпая сквозь прутья золотистые искры.
Отзываясь птице, застучал в деревянный ящик старый вурдалак. Века четыре назад он проглотил перстень Афины и превратился в черепаху. Со временем вурдалак так привык быть черепахой, что и сам теперь путался: кто он – черепаха, бывшая когда-то вурдалаком, или вурдалак, которому приснилось, что он был черепахой.
– Что это? – испуганно спросила Таня.
– Почуяли что-то зверушки… – шепотом
Тарарах заворочался на шкуре и, не открывая глаз, с досадой сказал:
– И чего им на месте не сидится?
– Кому?
– Котт, Гиетт и Бриарей вернулись вчера вечером.
– Титаны?
– Ну можно и так сказать. Все же я предпочитаю слово «гекатонхейры». У каждого по сто рук, по пятьдесят голов и немерено силушки. Нервничают ребятки, вот школа и ходит ходуном. И ведь не поймешь, чего они вообще сюда притащились. Тесно им в подвалах – не развернешься.
– А если спросить? – предложила Таня.
– Спроси! Дело хорошее! – охотно согласился Тарарах, придвигаясь ближе к камину.
– А что? Не говорят?
– Думаешь, к ним так просто сунуться? Иди сбегай к солнцу – зачерпни ведро газа! Все сто пятьдесят голов кричат разом, ни бельмеса не понять, сразу глохнешь… – Тарарах зевнул и заснул окончательно.
На его темных волосах, обильно смазанных жиром, объединились два пламени – мерцание огня и сияние метавшейся жар-птицы.
Спала Таня мало. Недаром выживание преподавали у них старые боевые магусы. Когда отдыхаешь в мягкой постели, тепло укутанный, – не восстановишься и за девять часов. Будешь шататься вялый и сонный, с мешками под глазами и никогда не спрыгнешь с Кофейникуса возбуждалуса. Зато на голой земле или на полу при открытых окнах тело быстро становится бодрым. Где-то под утро, часам к трем, неудобство от холода и жесткости перебарывает усталость, и ты снова свежий как огурчик. Главная премудрость – не застудить поясницу, но это мелочи. На это есть легкие одеяла, особые согревающие заклинания и пояса из собачьей шерсти.
Ровно в половину четвертого Таня выскользнула из комнаты. Кровать Гробыни была уже пуста. Уходя, Склепова не удержалась от дружеской проказы и подложила к Пипе под одеяло скелет Дырь Тонианно, заботливо укрыв их одним одеялом. Мушкетер довольно скалился и с нетерпением ожидал, пока дочка дяди Германа проснется. В зубах у него была роза.
Полетные заклинания в стенах школы волшебства были блокированы. Да Таню и не тянуло на контрабас после опыта вчерашнего перелета. Она бесшумно выскользнула за ворота и прокралась по мосту мимо дремлющего Пельменника.
Посреди заросшего тибидохского пруда лежал небольшой остров, плоский, как тарелка. В пруду квавали лягушки, добрая половина которых являлась необратимо заколдованными царевнами – результат неудачного средневекового эксперимента Великой Зуби по трансформации особ королевской крови в земноводных.
Вечерами царевны выползали на кувшинки, вспоминали былые времена и ссорились из-за комаров с настоящими лягушками. Большинство из них, устав ждать царевичей, давно состояли в прочных лягушачьих браках и имели многочисленное, но, увы, неговорящее потомство.