Татьяна Тарханова
Шрифт:
— Прости меня, мама. Я тебя очень люблю.
И почувствовала, что щека Лизаветы мокрая от слез.
Рядом на столике, словно метроном по радио, тикали размеренно и успокаивающе большие серебряные часы деда Игната. Ночь была тиха и не сулила тревог.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Татьяне уже не надо было скрывать свое сокровенное желание найти отца. Но слышал ли он радио? Вместе с Игнатом она высчитывала, сколько может идти письмо из самого отдаленного уголка страны. Выходило месяц, не больше,
— Когда ты воевал, было на фронте радио?
— Тогда про радио кое-что хоть и слыхали, а какое оно — и в глаза не видели.
— А сейчас есть?
— На передовой вряд ли. Ну, а на командном пункте обязательно.
Письма от отца все не было...
Еще зимой было решено, что комбинат создаст свое подсобное хозяйство, и заведующей этим хозяйством была назначена Лизавета.
— Жаль, меня не спросили. Как это можно завзятой огороднице доверить такое дело?
Игнат подтрунивал над Лизаветой, а в душе гордился. В трудную пору войны не скулит, не хнычет, не хуже других работает на производстве. Вот тебе и огородница! Не понимал бабу. А сейчас он хитрил, притворялся, что его не спросили, прежде чем назначить ее заведующей подсобным хозяйством. С ним говорили. Понимал — нелегко будет Лизавете, понимал — и ему трудно будет. Но знал: ежели Лизавета возьмется за дело — заставит землю родить. Будет комбинат обеспечен и картошкой и капустой.
Вскоре на завод пришел наряд на семенную картошку. Надо было съездить на базисный склад фронта, узнать, что за картошка, как ее оттуда вывезти. Все это было поручено сделать Игнату. И ранним утром он выехал на одну из ближайших к Глинску станций.
Склад фронта находился в одном из бывших совхозов, и с контрольно-пропускного пункта Игната направили на край поселка к картофелехранилищам.
— Там, во втором слева, их картофельная канцелярия, — сказал бородатый солдат.
Тарханов без особого труда разыскал картофельную канцелярию. В небольшой, оклеенной газетами комнатке сидел за столом не кто иной, как земляк Игната, бывший агроном Семен Петрович Чухарев. Чухарева нетрудно было узнать, но вид у него был такой изнуренный и болезненный, что Тарханов невольно спросил:
— Ты, Семен Петрович, здоров ли?
Чухарев не ответил. Он молча взял у Тарханова наряд и повел его из пристройки в дальнее картофелехранилище. Игнат осмотрел семенной картофель и договорился, как лучше весной перебросить его в Глинск. Они возвращались по тропке, ведущей к станции. Чухарев шел впереди, поскрипывая хромовыми сапогами и позвякивая связкой ключей. Неожиданно он остановился и сказал Игнату:
— Вспоминал я недавно твоего Василия.
— С чего это?
— Слыхал, как по радио дочка разыскивает его. Ну как, отозвался?
— Пока никаких вестей нет.
— Дурак он, что ли. Сидит небось в своей ссылке, и нет ему ни бомбежек, ни артогня, ни переднего края. Эх, зря мы эту войну затеяли.
— Не мы ее затеяли, нам ее навязали.
— Все одно — война. Сколько людей сгубили.
— Твоя передовая — картофелехранилище.
— А ныне всюду передний край. Меня вот сегодня утром чуть не убило. Ехал с фронта — под артогонь попал.
— Так бы сразу и говорил, — усмехнулся Тарханов. — Спужался, вот и идет от тебя дух нехороший.
— А может, он идет не только от меня? Вот мы с тобой про Василия твоего говорим. Ведь не знаешь, где он? А вдруг он не в ссылке?
— Не в ссылке да жив — так воюет.
— Только где воюет?
— Фронтов много.
— Да еще у каждого фронта две стороны. Одна наша, другая немецкая.
— И в партизанах воюют.
— И в полицаях ходят.
Игнат схватил Чухарева за грудь.
— Говори начистоту, что знаешь про Василия?
— Ничего я не знаю про него. — Чухарев отвел руку Игната и спокойно продолжал: — Ты мне про дух, и я тебе про дух.
— Так какое же у тебя право о сыне моем так говорить? Да за такие слова я знаешь что с тобой сделаю?
— Брось, Тарханов, я тебе добра хочу.
— Добра? — крикнул Игнат. — Твое добро хуже дерьма! Да ежели мой Васька где-то там у немцев, в полицаях, я его своими руками прикончу.
— Твой сын — твое дело. А я тебе, как человек вхожий в штабы, хочу совет дать. Отрезанный ломоть Василий. Пропал без вести — и точка. А ты ищешь. Чего ищешь? Свою погибель. Да знаешь, что с тобой и со всем твоим семейством сделают, ежели окажется, что твой Василий — полицай?
— Никогда Тарханова сын не будет предателем.
— А ты знаешь, кто такие полицаи? В колхоз гнали — к немцам загнали. И воюют они за свою землю.
— Какую землю? — ожесточенно выкрикнул Игнат.
— Мужицкую.
— Да ежели немец нас одолеет, не видать нам жизни. Дурачье только этого не понимает. А сволочь знать не хочет. Рассчитывает — может, за подлость что-нибудь перепадет. Нет, не мужики эти люди, а сволочи.
— А из кого же немцы себе помощников вербуют?
— Из таких, как ты! — бросил ему в лицо Игнат и, круто повернувшись, пошел к станции.
Он вернулся в Глинск в самом мрачном настроении. Прилег на топчан и, накрывшись с головой одеялом, лежал с открытыми глазами, все думая о Василии. Где он? Почему не отвечает? А вдруг Чухарев прав? Нет, не может Тарханов на такое пойти. А если приневолили? Попал в плен, поставили в строй, дали ружье — попробуй откажись. Нет, лучше смерть. И все равно он будет искать Василия. А теперь особенно. Чем жить и не знать ничего, пусть уж сразу конец. Он сбросил с себя одеяло, поднялся и решительно сказал Лизавете, которая сидела рядом и чинила его ватник:
— Я воевать пойду!
— В твои-то годы?
— Была бы сила.
— Да ну тебя, — отмахнулась Лизавета. — На комбинате воюешь, а там обузой будешь.
— Оно конечно, какой я вояка...
И снова думал о сыне. Почти бредовый сквозь сон слышался ему спор с Чухаревым. И рядом кто-то плакал. Но кто именно, он не знал. Василий, Лизавета, а может быть, Танюшка? Господи, ведь позор отца падет на нее. Он проснулся. У койки сидела Татьяна. Да, это она плакала. Игнат ничего не спросил, он сразу все понял.