Татьянин день. Иван Шувалов

Энциклопедический словарь

Брокгауза и Ефрона,

СПб., 1890, том LXXVIII

УВАЛОВ Иван Иванович (1727 - 1797) - русский государственный деятель. Уроженец города Москвы, с ранних лет хорошо знавший иностранные языки, Шувалов уже с 1749 г. начинает играть роль при дворе императрицы Елизаветы Петровны, которая в конце своего царствования сделала его генерал-адъютантом и членом конференции (тогдашнего Государственного совета). Он нередко объявлял Сенату и высшим чиновникам именные повеления; к нему обращались в затруднительных случаях, когда нужно было особенное распоряжение императрицы; через него подавались просьбы и доклады на высочайшее имя. Шувалов действовал всегда «бескорыстно, мягко и со всеми ровно и добродушно», благодаря чему у него почти вовсе не было врагов. Он отказался от предложенных ему императрицей графского титула и обширных поместий; не принял также и предложения о выбитии в честь него медали. Главная заслуга Шувалова заключается в покровительстве, оказанном им образованию. Самым видным делом его было учреждение по плану, составленному им вместе с Ломоносовым, первого русского университета в Москве для всех сословий, с двумя гимназиями при нём (1755). Как первый «куратор» Московского университета, Шувалов входил во все подробности его строя и положения; особенно трудился над улучшением преподавания как в университете, так и в гимназиях, для чего приглашал иностранных учёных, отправлял молодых русских людей для усовершенствования за границу, по возвращении откуда последние занимали профессорские кафедры в университете (таковы были Зыбелин, Вениаминов, Третьяков, Десницкий и др.), и «ради успешного распространения знаний» устроил «университетскую типографию, в которой печатались заведённые им же «Московские ведомости». По его же инициативе возникли в 1757 г. Академия художеств и в 1758 г. Казанская гимназия. Академия возникла из учеников, которые, по распоряжению Шувалова, готовились для этой цели в Московской гимназии и находилась под его непосредственным ведением до 1763 г. Впоследствии из-за границы он выслал для академии снятые по его распоряжению формы лучших статуй в Риме, Флоренции и Неаполе. Особенным покровительством Шувалова с самого начала пользовался Ломоносов, воспевший его в нескольких своих одах и «рассуждениях». При непосредственном участии и наблюдении Шувалова появилась в свет составленная Вольтером «Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand» («История Российской империи при Петре Великом»). С воцарением Екатерины II положение при дворе Шувалова пошатнулось, и он в 1763 г. уехал за границу, где пробыл 14 лет. За границей он был всюду принимаем «с великими почестями и предупредительностью», всячески старался помогать русским художникам и учёным и исполнил личное поручение императрицы Екатерины ходатайством перед Папой о замене папского нунция в Варшаве Дурини лично известным Шувалову и им же указанным Папой Грампи. Возвращение в 1777 г. Шувалова на родину было приветствовано в печати целым рядом хвалебных стихотворений, среди которых особенно замечательно «Послание» Державина. Императрица назначила его обер-камергером и сделала одним из любимых своих собеседников. У него постоянно собирались княгиня Дашкова, Завадовский, Храповицкий, Козодавлев, Янкевич, Дмитриев, Шишков, Оленин, Державин и др. С княгиней Дашковой он разделял труды по изданию «Собеседника любителей российского слова»; один из первых восхищался стихами Державина и содействовал его известности. Замеченный им на акте Московского университета Е. И. Костров трудился над переводом «Илиады», живя в доме Шувалова. Ему много обязаны Фонвизин, Богданович, Херасков. В 1784 г. он выдвинул известного крестьянина-самоучку Свешникова. Сам Шувалов писал немного: ему принадлежат лишь несколько переводов и стихотворений или без подписи, или под чужим именем.

ак вот, я и говорю...

Жирный кусок буженины, поддетый вилкой, перекочевал с блюда на тарелку фельдмаршала и тут же оказался меж его хотя и с щербинками, но ещё, можно сказать, крепких зубов.

— Так вот, ваша светлость, — разжёвывая свинину, азартно продолжал Миних, — представьте себе: Гданск, сия неприступная крепость, за стенами которой укрылся подлый король Станислав Лещинский [1] ... Уже и осень промозглая с её проливными дождями минула. С Балтийского моря ударили снежные заряды пополам с солёною водой, а цитадель — стоит. Надежда матушки императрицы Анны Иоанновны — Царство ей Небесное — наша долготерпивица армия расстроена и холодом и гладом. Сколько ж топтаться ей, разутой, раздетой, вымученной вконец, у стен непокорной цитадели, куда её привёл Ласси да и, считай, бросил на произвол судьбы! И вот в ту же безвыходную пору славная наша императрица высочайшим указом своим направляет меня на сей безнадёжный военный театр, без сомнения полагая, что только я, Иоганн Бурхард Христофор Миних, вырву из рук судьбы долгожданную победу и славу.

Осанистое

лицо фельдмаршала, разгорячённое венгерским, и впрямь походило на огненный лик Марса — так оно было грозно и одновременно прекрасно. Но Бирон, только мельком взглянув на воинственный лик сотрапезника, по своей привычке отвёл глаза в сторону.

«Неисправимый хвастун и наглец! — с отвращением произнёс про себя регент. — Знает ведь, что ежели б не я, не оказался бы сей полководец в который раз удачливым баловнем судьбы. Да, к умелому и отличному генералу Петру Ласси фортуна в тот тысяча семьсот тридцать четвёртый год повернулась, можно сказать, задницею. И стало ясно как день: никто гданский орешек не разгрызёт, будь военачальник и семи пядей во лбу. А тут, при дворе, этот интриган, того и гляди, всецело влезет в доверие Анны и даже мне, всесильному, подставит ногу. Вот тогда-то не она, не светлой памяти императрица, а я, герцог Бирон, настоял направить тебя под Гданск, чтобы ты, негодник, свернул там себе шею. Только, видать, я ошибся: не считая трупов и крови, ты взял-таки сию цитадель... Однако к чему бы тебе нынче вспоминать за столом то, что произошло уже более пяти лет назад? Неужто в знак того, что, как в ту пору, так и теперь, ты почуял верх надо мною, почитай, первым лицом в государстве Российском?»

Меж тем фельдмаршал ни словом, даже ни полусловом не подтвердил подозрение герцога. Поглощая невероятное, как всегда, количество еды и питья, он продолжал и продолжал вспоминать свои ратные подвиги, не вкладывая в свой рассказ, казалось, никакого потаённого смысла.

— Так вот... — Вилка вновь ловко поддела подрумяненный свиной бок, и нож в мгновение ока откромсал от него нежный, исходящий аппетитным соком ломоть. — Прибыл я, значится, к Гданску. Армия — одна рвань. Насчитал двенадцать тысяч поникших духом солдат, четыре пушки и две гаубицы. Со стен крепости — я это видел в подзорную трубу — ляхи издеваются над нами: на-кась, мол, выкуси... Но я приказал: штурм!

Никто из сидевших за ужином у Бирона, если бы и захотел, не смог бы остановить Миниха. А что, разве не они, гости регента, сами вызвали его, полководца, на давние воспомимания? Да и кто иной, если не он, Миних, может считаться истинным носителем ратной русской славы, первейшим и самым храбрым военачальником? Да вот хотя бы самая яркая его звезда, восшедшая на небосклоне всего год спустя после Гданска, — Очаков!

Сколько веков длилось сие противостояние — крымских ханов и русских богатырей! Пётр Великий потерпел поражение и чуть самолично не сложил голову в причерноморском походе. Он же, Миних, проник в Крым и взял гордость крымских татар — ключ-крепость Очаков.

Да вот же, если не хозяин славного гостеприимного дома, то родной брат его, Карл Бирон, участвовал в том геройском походе и подтвердил бы каждое выражение фельдмаршала, коли бы теперь находился не далеко отсюда, в Москве, а сидел бы рядом со всеми в покоях герцога в Летнем императорском дворце.

«Брат мой был в том походе, то — правда, — мысленно отметил про себя герцог. — И свидетельствовал предо мною не раз, что не даровитость и мужество Миниха, а случай не дал потерять всю армию в крымских степях, а затем в гнилом Сиваше. Задыхаясь в сыпучей пыли, падали люди и скотина — воды, хоть каплю воды! Гибель грозила неминуемая и при штурме Очакова, ежели бы не взрыв пороховых магазинов в самой крепости, истребивший разом более шести тысяч его защитников. А он и это — себе в заслугу... Но к чему так распетушился, сидючи за столом и геройски расправляясь со снедью? К чему вся эта воинственность и абрис Марса на испитом и блудливом лице старого сатира? Не замышляет ли чего супротив меня? А ведь не так давно не кто иной, как фельдмаршал граф Миних, твёрже других заявил: передать регентство герцогу Бирону».

Всего какой-нибудь месяц назад Петербург охватила тревога: отходит всероссийская матушка императрица Анна Иоанновна.

Была она тучной, словно вся заплыла жиром, но вряд ли кто мог предположить, что в её-то годы — сорок семь лишь прожила на свете — к ней подберётся смерть. Но, видать, караулила её давно костлявая, ждала, ждала момента, чтобы к ней, неминучей, государыня сама пришла. А накануне того дня — семнадцатого октября 1740 года, — когда всё и свершилось по воле Господа, смерть сама за нею явилась в царский дворец.

Болезнь поначалу заявила о себе неожиданною дурнотою, резью в почках, а затем уже и страшными припадками. Однажды во время охоты государыня упала в беспамятстве с лошади, и доктора, пользовавшие её в последние годы, согласно заявили: сдвинулись камни и теперь жди со дня на день мучительного конца.

Императрица слегла. Боли переносила попервости с терпением, если не сказать с мужеством. Однако вскоре случилось происшествие, которое повергло её в ужас, — в залах дворца однажды ночью появилось привидение, точь-в-точь похожее на неё самою.

Собственно говоря, дежурный офицер гвардии, совершая привычный осмотр караулов, вдруг заметил в тронной зале женскую фигуру в белом.

«Никак, поднялась с постели государыня, — отметил про себя начальник стражи и тут же не на шутку перепугался: — Однако почему императрица оказалась здесь, вдалеке от своей опочивальни, и почему она так странно себя ведёт, словно ощупью пробираясь в потёмках? К тому же ей в последние дни так недужно, что она без помощи не может даже сесть в своей постели. Надо не мешкая доложить герцогу».

Бирон, поднятый с кровати, проследовал за начальником караула в тронный зал и обмер: вдали от них, не приближаясь ни на шаг, как ни в чём не бывало медленно шествовала императрица.

— Не может быть, — высказал вслух своё сомнение Бирон. — Я только что, проходя мимо спальни Анхен, заглянул в неё: она, матушка, спала крепким сном.

Он снова бросился на половину государыни и тотчас её разбудил:

— Анхен, Анхен, прости, милая, ради Бога, но скажи: ты не вставала сейчас?