Тауэр, зоопарк и черепаха

Стюарт Джулия

Бальтазар Джонс собирал образцы дождевой воды почти три года, с тех самых пор, когда умер его единственный сын, — собирал с непонятной ему самому страстью. Он-то думал, что ненавидит дождь, который настолько вошел в их жизнь, что от сырости на улице и внутри, в их отвратительных квартирах, почти у всех бифитеров на ногах появлялся какой-то особенно стойкий грибок. Но через несколько месяцев после смерти сына, оцепеневший от горя Бальтазар Джонс вдруг понял, что следит не за карманниками, за которыми ему полагалось следить, а за облаками. Тяжкий груз вины не давал дышать, но, вглядываясь в дождевые тучи, он начал понимать разницу в дождях, под которыми мокнул целыми днями. Через некоторое время он научился различать

шестьдесят четыре вида дождя, составив их краткое описание в черном блокноте с твердым переплетом, купленном специально для этой цели. Вскоре после блокнота он заказал себе египетские флаконы, которые выбрал не столько за красоту, сколько за надежность пробки. В эти-то флаконы он и начал собирать свои образцы, записывая время, дату и характерные особенности каждого дождя. К большой досаде жены, он заказал для пузырьков застекленный шкафчик, который с большим трудом удалось повесить на закругленной стене гостиной. Вскоре шкафчик заполнился образцами, и бифитер выписал себе еще два, но на этот раз жена убедила его повесить шкафчики на верхнем этаже Соляной башни в комнате, куда она не заходила, потому что там остались еще со времен Второй мировой жуткие надписи, написанные мелом пленными немецкими подводниками.

Когда число заполненных флаконов достигло ста, превратившись в весьма солидную коллекцию, Бальтазар Джонс пообещал жене — успевшей возненавидеть дождь больше, чем обыкновенная гречанка, которая не умеет плавать, — что на этом остановится. И какое-то время казалось, будто Бальтазар Джонс исцелился от своей страсти. Хотя на самом деле тогда в Англии началась небывалая засуха, а как только снова зарядили дожди, Бальтазар Джонс вернулся к своему нездоровому увлечению, хотя главный страж успел к тому времени не раз сделать ему замечание за то, что он глазеет на тучки, забывая отвечать на вопросы туристов.

Геба Джонс утешалась мыслью, что муж заполнит флаконы и забудет о своей коллекции. Однако ее надежды испарились, когда он, сидя однажды вечером на краю постели и стягивая с левой ноги насквозь промокший носок, признался с убежденностью человека, решившего доказать существование драконов, что затронул лишь верхушку айсберга. Вскорости он купил конверты и набор почтовой бумаги и учредил клуб Эриберта Кельнского, названного в честь святого покровителя дождя, и начал слать письма в надежде найти единомышленников, чтобы сравнить свои наблюдения с другими. Он давал объявления в десятки газет по всему миру, однако получил лишь один ответ, сплошь в следах от высохших капель, который ему написал пожелавший остаться неизвестным житель Мосинрама, одного из самых дождливых мест в мире, на северо-востоке Индии. «Мистер Бальтазар! Вы должны как можно скорее отречься от своего безумия. Потому что хуже сумасшедшего может быть только промокший сумасшедший», — говорилось в письме.

Но отсутствие интереса лишь подогревало его одержимость. Теперь Бальтазар Джонс все свободное время посвящал письмам, которые писал метеорологам по всему свету, чтобы поделиться с ними открытиями. Он получил ответы от всех, и его пальцы, гибкие, как у часовщика, дрожали, когда он вскрывал конверты. Однако обнаруживал там лишь вежливое равнодушие этих специалистов. Бальтазар Джонс сменил тактику и погрузился в изучение пыльных книг и манускриптов из Британской библиотеки, таких же хрупких, как его рассудок. Нацепив очки, он просмотрел там все, что написано о дожде.

В конце концов Бальтазар Джонс обнаружил некую редкую разновидность дождя, который, насколько он мог судить, выпал лишь однажды в Коломбо в 1892 году. Он читал и перечитывал описание того внезапного ливня, приведшего, помимо длинного списка несчастий, к безвременной кончине коровы. Ему казалось, что он узнает его по запаху раньше, чем тот начнется. Он ждал его каждый день. Страсть сделала его болтливым, и однажды он проболтался жене, что больше всего на свете хочет поймать этот дождь. Она же молча смотрела на человека, не проронившего

ни слезинки над умершим сыном Милоном, — смотрела со смешанным чувством недоверия и жалости. А когда отвела глаза на луковицы нарциссов, которые собиралась посадить в ящике на крыше Соляной башни, в очередной раз спросила себя, что же случилось с мужем.

Привалившись спиной к дубовой двери Соляной башни, бифитер огляделся, чтобы удостовериться, что никто из обитателей крепости его не видит. Единственным движущимся объектом оказались колготки телесного цвета, болтавшиеся на веревке на крыше казематов. В этом древнем строении с террасами, возведенном под крепостной стеной, жили почти все тридцать пять семей бифитеров. Остальные, так же как и Бальтазар Джонс, имели несчастье обитать в двадцать одной крепостной башне или, хуже того, в доме на Тауэрском лугу, месте, где некогда было обезглавлено семь человек, причем среди них пять женщин.

Бальтазар Джонс хорошенько прислушался. Единственным звуком, доносившимся из темноты, были шаги часового, обходившего свою территорию с размеренностью швейцарских часов. Бальтазар снова понюхал воздух и на мгновение усомнился. Он колебался, проклиная себя за глупую уверенность, будто заветный миг наконец настал. Он представил себе жену, вспомнил ее сонные птичьи звуки и решил вернуться в теплую уютную постель. Но в тот момент, когда он уже решил было спускаться, он снова уловил запах.

Направляясь к крепостной стене, он с облегчением увидел темные окна в местной таверне «Джин и дыба», которая служила бифитерам местом встреч на протяжении двухсот двадцати семи лет, не закрываясь ни на день, даже во время Второй мировой, когда в нее угодила бомба. Бальтазар посмотрел на окна не зря — иногда жаркие споры там не стихали до утра. Жбру им поддавали желающие поразвлечься.

Бальтазар Джонс двинулся дальше по мостовой Водного переулка, поскальзываясь босыми ногами на опавшей листве. Увидев Уэйкфилдскую башню, он вспомнил мерзких вуронов, которые ночевали там у стены в своих клетках. Клетки у них были роскошные, с проточной водой, теплым полом и кормушками, полными свежим беличьим мясом, купленным на средства налогоплательщиков, чего Бальтазар Джонс не одобрял, познакомившись с подлым вороньим нравом.

Его жене знаменитые тауэрские птички не понравились с той минуты, как они с мужем переехали в Тауэр. «На вкус отдают мертвечиной», — заявила при виде воронов Геба Джонс, которая перепробовала блюда чуть ли не из всей дичи на свете, за исключением павлинов, потому что есть павлина — дурная примета.

Но Бальтазар Джонс отнесся к ним с интересом. Через несколько дней он бродил по Тауэру и заметил ворона, сидевшего на деревянной лестнице возле Белой башни, которую заложил сам Вильгельм Завоеватель, чтобы отбиваться от диких и подлых англов. Ворон, скосив глаз, рассматривал Бальтазара Джонса, пока Бальтазар Джонс восхищался черным опереньем, игравшим в солнечном свете разными красками. Он восхитился еще больше, когда смотритель воронов, ухаживающий за птицами, кликнул ворона по имени и тот к нему направился, неловко перепархивая с места на место, потому что крылья у него, как и у всех воронов в крепости, подрезают, чтобы птицы не улетели. Узнав, что вороны любят печенье, размоченное в мясной сукровице, Бальтазар Джонс выкроил время, чтобы угостить их этим птичьим деликатесом.

Еще через несколько дней Милон, которому тогда было шесть лет, вдруг закричал: «Папа, папа!» — тыча пальцем в сторону Миссис Кук, древней черепахи Джонсов, на спине у которой сидел ворон. Тут вся симпатия к этим тварям немедленно испарилась. Дело было не в том, что садиться без приглашения к кому-либо на спину крайне невежливо. И не в том, что ворон успел изрядно нагадить на панцирь его любимицы. А в том, что мерзкая птица норовила клюнуть Миссис Кук в незащищенные части. А Миссис Кук, которой шел уже сто восемьдесят первый год, в силу своего возраста слишком медленно втягивала под изрядно истертый панцирь лапы и голову.