Тай-Пэн
Шрифт:
– Приветствую тебя, Робб, дружище, – экспансивно обратился к нему Квэнс. – Прими мои поздравления. Это был восхитительный жест. Я как раз говорил об этом Тай-Пэну. Великолепный. Во всем достойный «Благородного Дома». – Он повернулся к Струану, его уродливое лицо лучилось от радости. – Кстати, ты должен мне пятьдесят гиней.
– Ничего подобного!
– Портрет Кулума. Он уже готов. Ты, конечно, забыл о нем.
– Мы сошлись на тридцати гинеях, и ты уже получил десять в задаток, клянусь Господом!
– В самом деле? Черт меня возьми совсем! Ты уверен?
– Где сейчас Шевон?
– Она, как я слышал, больна, бедняжка. – Квэнс взял понюшку табаку. – Королевские у тебя манеры, мой мальчик, поистине королевские. Могу я получить ссуду? Говорю сразу, деньги нужны для благого дела.
– Чем же она больна?
Квэнс огляделся и сказал, понизив голос:
– Сохнет от любви.
– К кому?
Квэнс нерешительно помолчал мгновение.
– К тебе, приятель.
– О, катись ты к черту, Аристотель! – сердито бросил Струан.
– Хочешь верь, хочешь нет. Я-то знаю. Она уже несколько раз о тебе справлялась.
– Во время сеансов?
– Каких сеансов? – переспросил Квэнс с невинным видом.
– Сам знаешь каких.
– Сохнет от любви, мой мальчик. – Старичок расхохотался. – А теперь, когда ты снова богат, держи ухо востро: налетит, как ураган, снесет тебя с ног – да прямо на сено! Клянусь бессмертной мошонкой Юпитера, на сене она должна быть восхитительна! Всего пятьдесят гиней, и я оставлю тебя в покое на целый месяц.
– Что это за «благое дело», о котором ты говорил?
– Я говорил о себе, мой мальчик. Мне нужно лекарство. Последнее время я, знаешь ли, стал прихварывать.
– Ага, и я догадываюсь, в чем тут дело. Седина в бороду, а бес в ребро. Для человека твоего возраста это просто отвратительно!
– Ах, как ты, должно быть, счастлив, мой милый. Должен признать, я великолепен. Пятьдесят монет на поддержание обедневшего гения – это не сумма.
– Получишь свои двадцать гиней, когда картина будет у меня. – Струан наклонился к нему и со значением прошептал: – Аристотель, хочешь получить заказ? Скажем, фунтов на сто? Золотом?
Квэнс тут же протянул руку ладонью вверх.
– Я твой человек. Вот моя рука. Кого я должен убить?
Струан рассмеялся и рассказал ему о бале, о конкурсе и о судействе.
– Черт меня возьми, да никогда в жизни! – взорвался Квэнс. – Я что, похож на круглого идиота? Ты хочешь, чтобы меня оскопили? Загнали в гроб в расцвете лет? Хочешь, чтобы на меня устроили охоту все красотки Азии? Превратили в парию? Подвергли остракизму? Ни за что!
– Только человек твоих знаний и достоинств, твоего...
– Никогда, клянусь Богом! И это предлагаешь мне ты, кого я бывало называл своим другом, – ты за жалкую сотню фунтов готов подвергнуть меня смертельной опасности. Да, клянусь Богом! Именно смертельной опасности! Быть всеми ненавидимым изгоем, погубить свою жизнь, умереть до срока... две сотни даешь?
– По рукам! – кивнул Струан.
Квэнс запустил шляпу в воздух, подпрыгнул, щелкнув каблуками, и любовно стиснул свое брюшко. Потом одернул пурпурный шелковый жилет, поднял шляпу с земли и насадил ее себе на голову, лихо заломив на затылок.
– Ай, Тай-Пэн, ты и вправду князь. Кто, кроме меня, Аристотеля Квэнса, отважился бы на такое? Кто, кроме меня, был бы самой подходящей кандидатурой? Идеальной! О, изумительный Квэнс! Король всех художников! Две сотни. Деньги вперед.
– После конкурса.
– Ты что, не доверяешь мне?
– Нет. Ты можешь удрать. Или тебя одолеют ваперы.
– Да я со смертного одра слезу, чтобы быть судьей в таком конкурсе. Если уж на то пошло, я бы даже вызвался добровольцем. Да, клянусь кровью Рембрандта, я бы сам с радостью заплатил... я бы заплатил сто гиней, чтобы добиться этой привилегии, даже если бы мне пришлось на коленях ползти к Броку и клянчить их у него взаймы.
– Что?
Квэнс опять подбросил шляпу в воздух.
– О, счастливый, счастливый день! О, неповторимый Квэнс, бессмертный Квэнс! Ты обеспечил себе место в истории. Бессмертный, непревзойденный Квэнс!
– Я что-то совсем перестал понимать тебя, Аристотель, – удивленно проговорил Робб. – Ты действительно хочешь судить этот конкурс?
Квэнс подобрал шляпу и стряхнул с нее песок. Его глаза сияли.
– А вы подумали о тех преимуществах, которые дает мне это назначение? А? Господи, да теперь любая красотка в Азии будет – как бы поудачнее выразиться? – будет готова склонить судью на свою сторону, а? Причем заранее.
– А ты только того и ждешь, когда тебя начнут склонять, – вставил Струан.
– Ну, конечно. Но выбор будет честным. Безукоризненным. Я уже знаю, кто победит.
– Кто?
– Еще сто фунтов? Сегодня?
– Куда ты деваешь все эти деньги? Взять Робба, Купера и меня, так мы отвалили тебе целое состояние за эти годы!
– Отвалили! Ха! Отвалили? Да это ваша первая привилегия – не дать угаснуть бессмертному гению. Слышите, привилегия, клянусь седалищем Люцифера! Кстати, в этих бочонках еще осталось бренди? У меня сильнейшая жажда.
– Они пусты. Тут нет ни капли.
– Как это неприлично! Отвратительно – Квэнс взял очередную понюшку и тут заметил приближающегося к ним Лонгстаффа. – Ну что же, я, пожалуй, пойду. Желаю здравствовать, ребятки. – Он удалился, насвистывая. Проходя мимо Лонгстаффа, он с серьезным лицом приподнял шляпу.
– О, Дирк, – приветствовал Струана Лонгстафф с широкой улыбкой на лице. – С чего это Аристотель в таком хорошем настроении?
– Он, как и вы, просто радуется, что мы по-прежнему «Благородный Дом».