Тайна Царскосельского дворца

Соколова Анна Ивановна

— Да дело-то такое боязное, ваше величество, что не знаю я, как и подойти мне к нему.

— Теперь уж поздно не знать; начала, так договаривай… Что за боязное дело у тебя на уме? Я тебя знаю… Попусту ты такой канители не заведешь!

Эти слова придали камеристке бодрости; она почуяла в них веру императрицы к ее доносам.

— Я по преданности своей холопской, — произнесла она и, внезапно опускаясь на колени перед императрицей, поклонилась ей в ноги.

Анна Иоанновна тревожно отодвинулась и, слегка приподнявшись

в кресле, произнесла:

— Да что ты кланяешься? Чего ты так испугалась? Душу, что ли, ты чью-нибудь загубила? — спросила она, напрасно желая придать своим словам как бы шуточное значение.

— Не о своей вине пред вами веду я речь, государыня, — смиренным голосом произнесла камеристка. — Что я пред вами? И как может моя холопская измена огорчить и расстроить вас, ваше величество.

— Так про кого ж ты речь ведешь?.. Про какую измену толкуешь? Говори до конца!

— Ох, велик тот конец, важен он! — вздохнула Юшкова, поднимаясь с колен и исподлобья взглядывая на императрицу. — Не всякое слово мой язык произнести дерзает, не всякое слово с моих уст слететь может!..

— Аграфена! Не мямли! — уже хриплым, полным волнения голосом произнесла императрица. — Ты меня знаешь… понимаю я, чье ты имя хочешь произнести, понимаю, о ком ты свою речь ведешь… И сама ты понимаешь, что затеяла ты игру не шуточную, да останавливаться тебе в ней уже поздно!.. Ты про герцога заговорила? Да? Отвечай же!

Юшкова вновь опустилась на колени и тихо, невнятно произнесла:

— Так точно, ваше величество! Знаю я, что погибель себе изрекаю, да не может сдержаться мое сердце, не вольна я в нем.

— За правду при мне еще никто не погибал! Если ты настоящую правду доложишь мне, ничего тебе за то не будет и никто про твои речи не узнает… Ну, а если соврешь, если оговоришь кого-либо понапрасну, тогда не жди пощады!.. Ты знаешь, я — лжи не потворщица и выносить ее не стану!..

Говоря это, Анна Иоанновна забывала, что при ней-то именно и процветали та ложь и та клевета, от которых она так усердно открещивалась и которых она, на словах, так боялась, и которые так презирала.

— Ну, говори, я жду! — уже серьезно и почти грозно проговорила монархиня.

Юшкова тихонько перекрестилась под складками своей широкой шали, подаренной ей с плеча государыни.

— Будешь ты говорить или нет?

— Буду, матушка-царица, буду!.. Смею ли я, окаянная, ослушаться вашего величества?

— Ну! Что общего нашли вы с шутом между моей женской служилой челядью и герцогом Курляндским?

При этом вопросе императрица впилась взором в лицо своей собеседницы.

— То и общего, ваше величество, что не все ваши камер-юнгферы с воли взяты и по своим заслугам к вашей священной особе приставлены.

— Что ты хочешь сказать этим? Вы все по чьей-нибудь рекомендации поступили, и я даже не знаю, кто из вас кем ко мне поставлен.

— Это так

точно!.. Только каждая из нас допрежь того, чтобы к вашей священной особе доступ получить, в чьем ни на есть барском доме службу свою проходила и аттестацию себе какую ни на есть имеет… Опять же и уроженки мы все здешние, петербургские, и свое родство здесь, при себе, имеем.

— Ну!.. Дальше!

— А дальше то, ваше величество, что затесались среди нас такие, которые из чужих мест сюда приехали и прямо вашей милостью взысканы, без особых на то причин.

— Ты об этой пришлой немке говоришь, что к принцессе приставлена? — сдвигая брови, спросила императрица.

— Так точно, милостивица наша, так точно… о той, что на место Клары взята.

При имени Клары императрица слегка вздрогнула. Она не любила напоминания о погибшей камеристке.

— Так она же не при мне состоит, а при моей племяннице Анне! — воскликнула она. — И что ты можешь сказать против нее?..

— Не я, ваше величество, не я!.. Мне лично ничего про нее неизвестно, а люди говорят!.. И не смею я скрыть от вас, что уже давно слухи ходят… Да не смел никто доложить вам, ваше величество!

— Какие слухи? О чем?

— Ведь эта немка приставлена по воле его светлости; он сам и рекомендовать ее вам изволил?

— Да, герцог сказал мне, что давно знает ее.

— Ох! Вот это — истинная правда! — притворно вздохнула Юшкова. — Вот это — настоящая правда… Точно, его светлость эту немку окаянную давно знать изволит!

— Что ж дурного в этом?

— А то, что при таком его знакомстве не след было его светлости вводить эту басурманку в ваш дворец!..

— Говори яснее! — строго сдвигая брови, произнесла императрица.

— Чего же мне, окаянной, еще яснее вам докладывать? Герцог давно изволил эту немку своей милостью пожаловать, и она уже давненько при нем в любовницах состоит!

Юшкова сказала это слово и сама вздрогнула: такое слово в те времена имело страшное, роковое значение; оно грозило и допросом, и застенком, и пытками…

Бирон не щадил своих личных врагов, а стоял он так твердо, что явных врагов у него на истерзанной им Руси и не было…

На императрицу слово, произнесенное камеристкой, произвело такое же действие, как и на самое Юшкову: оно как бы ошеломило ее.

Произнеся его, Юшкова замолчала на минуту и, пристально взглянув в лицо государыни, увидала, что Анна Иоанновна сначала покраснела, а затем разом побледнела, как полотно. Она давно не слыхала такого смелого слова.

— Повтори, что ты сказала! — с расстановкой произнесла императрица.

Юшкова дрожащим голосом повторила свои слова.

Императрица помолчала с минуту, а затем спросила:

— Ты… от кого знаешь это?

— От людей слышала, ваше величество! Люди ложь — и я тож! — попробовала она отбояриться от произнесенных слов.