Тайна черного камня
Шрифт:
Упругой волной встретил его ветер, хлестнул по лицу снегом; ефрейтор, чтобы удержаться на ногах, невольно оперся на ушибленную ногу — снова одуряющая боль. Сделав несколько шагов навстречу ветру, Елагин остановился.
Когда он был за валуном, где почти не было ветра, то намеревался нести женщину к дорожнику; там тепло, там наверняка есть водка или спирт, там чай, медикаменты, сухая теплая одежда — там она будет спасена. Он понимал это и сейчас, однако чувствовал, что не сможет идти в гору. Вершины он не видел — ее скрывал снежный заряд. Сколько до нее метров? Сто? Двести? Но если даже и сможет дойти до вершины, спуск будет тоже не легким. Нет, он не мог, он боялся идти навстречу ветру, поэтому остановился.
— К машине, только к машине, — решил Елагин, повернулся и тяжело захромал вниз.
Неистово
Больше получаса он спускался вниз, подталкиваемый ветром. Он уже не чувствовал боли в колене — болело все уставшее тело, не хватало воздуха, пот щипал глаза, монотонно и больно стучало в висках и затылке. Каждый шаг — новые страдания; хотелось сбросить с плеч ношу, ставшую неимоверно тяжелой, хотелось упасть на дорогу и долго-долго лежать не шевелясь, но Елагин не подчинялся этому желанию, он шагал и шагал. Хотя он еще не видел лощину — просматривались только первые десять метров дороги и темные валуны на обочинах, а дальше была сплошная белая полоса бесконечно летящего снега, — он чувствовал, что до машины уже близко, и не ошибался: от кинопередвижки его отделяло всего триста — четыреста метров.
Метр, второй, третий… Споткнувшись, Елагин упал и при падении снова больно ударил зашибленное колено. Упавшая вместе с ним женщина застонала робко, как будто сквозь сон. Несмотря на боль, несмотря на шум метели, ефрейтор услышал тихий стон, от этого снова возникла мысль: «Скорее, скорее нужно встать и идти. Скорее! Скорее встать!» Елагин начал даже шептать эти слова, однако боль и усталость сковали его, он даже не шевелился, только отвернул от ветра лицо, по которому больно хлестала поземка; оттого, что снег теперь бил по капюшону, как дождь о черепичную крышу, создавая однообразный глухой звук, Елагин стал засыпать. Обледенелые ресницы слипались, приятная истома разлилась по всему телу, он даже перестал ощущать тяжесть упавшей вместе с ним и лежавшей на нем женщины, а губы продолжали шептать: «Скорее встать! Встать, встать…»
Ветер начал наметать сугроб около неподвижно лежащих людей.
Очнулся Елагин оттого, что кто-то часто и быстро водил по щеке травинкой. Он открыл глаза — перед глазами сугроб. Сугроб становился все больше, и край его осыпался на лицо. Сразу вспомнилось все: дорога, падение, больная нога, голубой треугольник у камня. Страшная догадка испугала его: «Замерзаю!» В сознании промелькнули слышанные им рассказы о том, как, заснув на морозе, замерзали люди, промелькнули книжные страницы с нарисованными на них скрюченными, застывшими трупами. Особенно отчетливо всплыл в памяти рисунок из детской книжки. Там не было ничего страшного — только деревья, ветки которых согнулись под тяжестью снега до самых сугробов, но отец не любил читать ему эту книгу, он показывал на ветки и говорил, что здесь Мороз-воевода заморозил хорошую русскую женщину.
Позднее, когда Елагин учился в школе, он знал почти на память поэму Некрасова, но тогда не понимал ничего, только смотрел на картинку и боялся, что вдруг выскочит из-за какой-нибудь ветки злой Мороз-воевода и затащит его в сугроб. Именно тот страх перед неизвестностью, над которым он после не раз смеялся, охватил его сейчас, охватил и вывел из оцепенения. Ефрейтор сел: «Нужно идти к машине, идти во что бы то ни стало, нужно ползти. Ползти, именно ползти».
Елагин лихорадочно расстегнул пуговицы куртки, снял ее, положил на нее женщину и, волоча больную ногу, потащил куртку за рукава.
Исхаков зажег спичку и осветил циферблат — без десяти шесть. «Скоро два часа, как ушел Елагин, а трактора все еще нет». Надев рукавицы и втянув кисти в рукава шинели — от этого рукава стали похожими на трубы, которые ставят на самовар для тяги, — Исхаков начал вращать этими трубами. Не вставая со скамьи, он уже по нескольку раз выполнил и первый и второй комплекс утренней гимнастики, которые так хорошо согревали и бодрили его каждое утро с того первого дня, когда после бани старшина выдал ему обмундирование; он уже привык к упражнениям и сейчас почти машинально повторял их, но ему все же было холодно, несмотря на то, что он не сидел без движения и в кузове становилось немного теплей — у кинопередвижки уже намело сугроб до бортов и с пола не дуло, а ветер сквозил только сквозь стыки брезентовой обивки. То, что он никак не мог согреться, угнетало Исхакова, угнетало и беспрерывное хлопанье брезента, свист пурги, но особенно угнетало то, что все еще не вернулся Елагин — он там один среди этой пурги… Исхаков напряженно вслушивался, пытаясь уловить другой шум — шум приближающегося трактора. Порой ему казалось, что он слышит стук мотора, но проходили минуты, он понимал, что ошибся, и снова слушал.
С того момента, как ушел Елагин, Бутылов и Исхаков почти не разговаривали. Вначале Бутылов ворчал, доказывая Исхакову, что нельзя было уходить шоферу, что нужно быть вместе, а Елагин ушел, бросив их здесь. Солдат не отвечал сержанту. Он считал, что прав Елагин, а не Бутылов, но не хотел спорить со старшим по званию. Умолк и сержант.
И тогда, когда уходил шофер, и после, когда Бутылов говорил о его уходе с Исхаковым, он все время мысленно убеждал себя, что дежурный по части уже, видимо, позвонил и на заставы, и дорожным мастерам, попросил дорожников выслать навстречу трактор, и трактор с минуты на минуту подойдет, но сейчас, когда прошли часы, Бутылов думал о другом, он думал, что в штабе забыли о них. Сейчас его мозг настойчиво сверлила одна мысль: «Заметет!»
И хотя в бушлате Бутылову было не очень холодно, а пурга свистела там, за брезентом, он понимал, что, если их заметет — это может произойти, как он предполагал, часа через три-четыре, — трактор уже не сможет вытащить машину, а трактористу просто не под силу будет откопать их до тех пор, пока не стихнет пурга, а пурга может бушевать неделю.
Бутылов уже мысленно представил, как в покосившемся от тяжести снега кузове, забытые всеми, голодные, они медленно замерзают. В какие-то минуты ему казалось, что та гнетущая тишина уже наступила, уже не слышно, как завывает ветер, не хлопает придавленный снегом брезент, но резкий, как близкий выстрел из карабина, удар брезента о планку каркаса возвращал его к действительности. Он облегченно вздыхал, а через минуту в его сознании снова всплывали тревожные картины гибели, гибели, которой могло бы и не быть, загляни он перед отъездом в дежурку. Сейчас он со всеми подробностями воспроизводил возможный разговор с помощником дежурного, воспроизводил разговор с дежурным, после того как помощник сообщил о штормовом предупреждении. Доказывал Бутылов дежурному, что нельзя посылать кинопередвижку, просил доложить начальнику политотдела, дежурный не хотел этого делать, но наконец после убедительных слов — сержант сейчас приводил очень веские доводы — согласился доложить. Полковник отменил свой приказ.
— Почему я в дежурку не зашел?! Что теперь будет?! — Бутылов не заметил, как начал разговаривать сам с собой вслух.
— А я о другом думаю, — прервал его Исхаков, переставший вращать руками, оттого что услышал голос сержанта. — Костя давно ушел, — может, что случилось?
— У печки твой Костя греется. Куда ему спешить. Не его, а нас заметает.
— Разве можно так о человеке?..
— Что человек! Все люди одинаковые. Больше о себе думают.
— Плохой ты. На моей родине таких называют сыном собаки. — Исхаков встал, плотнее подвязал уши шапки-ушанки и стал заправлять полы шинели за ремень.
Сейчас, как и в тот раз, когда уходил Елагин, Бутылов стал доказывать, только еще настойчивее, что идти в такую пургу — самоубийство, что если и случилось что-либо с шофером, то тот виновен сам, а не он — сержант, он не разрешал ефрейтору уходить, а раз не подчинился, пусть сам за себя отвечает. Слушал Исхаков громкую, торопливую, с выкриками речь сержанта и молча обвивал полы шинели вокруг ремня.
Откинув крючок, Исхаков толкнул дверцу, но она не открывалась, пришлось надавить плечом — в узкую щель холодный ветер начал завихривать снег. Не обращая внимания на этот ветер, Исхаков протиснулся через щель, захлопнул дверцу и встал в углубление, треугольником продавленное в сугробе.