Тайна, деньги, два осла
Шрифт:
И вся его затея, на которую ушло столько денег и сил, а главное – времени, покатится псу под хвост.
А самого Фрицци могут и снова в тюрьму отправить, куда ему совершенно не хочется.
Понятно, что Василий и Прохор, несмотря на скудость ума, все же понимают, чем грозит им покушение на собственность босса, но все же – гормоны, спермотоксикоз и все такое. Они ж тут торчат безвылазно вместе с боссом, а баб в хозяйстве нет. Вот и топчутся парнишки под окнами пленницы, надеясь увидеть ее голую.
Фридрих не раз их видел, когда «навещал» свою «женушку». Стоят, слюни пускают, пыхтят возбужденно.
Завидуют.
Вот только не знают, что завидовать особенно нечему. Если в первые дни Вика сопротивлялась, отбивалась и даже пыталась кусаться, что возбуждало немца еще сильнее, то теперь она лежит резиновой куклой, безучастно разглядывая потолок. И наслаждение превратилось в механические упражнения – пришел, завалил, попыхтел, ушел.
Быстрее бы она забеременела, что ли! А то даже бить скучно – она больше не плачет, и темно-карие глаза не полыхают больше гневом и яростью, они словно покрылись серым налетом, как старая плитка шоколада.
Правда, упорно продолжает говорить только на русском языке и, когда к ней обращаешься на немецком, молчит, делая вид, что не понимает.
Но поскольку разговаривать им особо не о чем, это не особо напрягает.
Разговаривать было действительно не о чем. И думать – тоже. Потому что думать – это или вспоминать, или надеяться, а ни того, ни другого Вике больше не хотелось.
Ей ничего больше не хотелось, и в первую очередь жить.
Все равно фон Клотц ее ликвидирует, как только она перестанет быть нужной. Он сам это говорил, причем не раз, наслаждаясь своей безграничной властью над пленницей.
«Сначала ты мне родишь ребенка, моя маленькая Викхен. Хотелось бы мальчика, но сойдет и девочка, главное, чтобы здоровый был, без отклонений. Если с ребенком что-то не так будет, утоплю в ведре, и начнем снова, пока не родишь здоровенького. Но надеюсь, что с первого раза все получится как надо, мне неохота торчать тут с тобой очень долго, скучно. Ну вот, а когда родишь, месяца три еще поживешь, потому что ребенку надо подрасти, окрепнуть для перелета в Германию. А ведь всем известно, что в первые месяцы жизни нет ничего полезнее для малыша, чем материнское молоко. Вот и будешь кормить нашего ребенка. Ну а потом… – В этом месте он обычно всегда делал паузу, жадно высматривая на лице пленницы следы страха. Не обнаружив ничего – откуда взяться эмоциям на восковой маске? – озлобленно продолжал: – А потом ты нам с ребенком больше не понадобишься, и мы оставим тебя здесь. В полное распоряжение Проши и Васи. Они могут делать с тобой все, что им в голову взбредет, и пока не надоест. Сколько ты проживешь после нашего отъезда, я не знаю. Зависит от твоего поведения и фантазии парней. Но в любом случае ты отсюда никогда не выйдешь. Живой не выйдешь. Если только вынесут тебя, чтобы в лесу закопать. Или зверью отдать тело, чтобы не возиться с лопатой. А мы с малышом, когда утрясем все формальности с твоей бабулей, найдем себе более подходящую маму, настоящую немку, которая поможет мне правильно воспитать подпорченного славянской кровью сына. Ну, или дочь. А сейчас давай, прижмись к плечу своего милого Фрицци и с улыбкой посмотри в объектив – бабушка должна видеть, как ты любила меня. С улыбкой, я сказал! Ну?!»
Он больше не бил ее по лицу и телу, в основном по ногам, но очень болезненно – под коленную чашечку, к примеру. Или с вывертом, до багровых уродливых кровоподтеков, щипал за бедра.
Потому что лицо и руки были видны на «семейных» фото, которые фон Клотц собирал для бабули в качестве доказательств, а тело – тело было инкубатором, в котором со временем станет вынашиваться наследник миллионов.
А ноги особой роли не играли, раздвигаться им синяки и ушибы не мешали. Гы-ы-ы…
И Вика улыбалась. И прижималась к плечу своего мучителя. И смотрела в объектив фотоаппарата тусклыми безучастными глазами. И вовсе не потому, что боялась очередного удара – боль перестала особо донимать ее, словно снизился болевой порог.
Просто ей было все равно. Хотелось только одного – чтобы фон Клотц поскорее ушел и оставил ее в покое.
И она снова могла лечь на кровать, свернуться клубочком и погрузиться в серый осенний туман…
Вика давно уже потеряла счет дням, проведенным в тюрьме фон Клотца. Ей казалось, что прошел год, но деревья за окном лишь слегка подкрасились песком и кровью.
Может, у Пушкина леса и оделись в «багрец и золото», но не у нее…
В принципе она могла бы разом избавиться от всего сама, не дожидаясь, пока ее убьют. И не будет больше ни насилия, ни предстоящего вынашивания ребенка насильника, ни страшной участи в лапах двух самцов, и мама с братом останутся живы, но…
Она не могла. Вернее, не смогла. Хотя попыталась утром, после «первой брачной ночи» с фон Клотцем, начатой им сразу после возвращения из леса. Грязный, потный, вонючий мужик ожесточенно насиловал ее раз за разом, вымещая свою злобу, утверждая свою власть…
И когда он ушел наконец, Вика с трудом поднялась и начала рвать на полосы измятую и испачканную немцем простыню. Потом сплела из них жгут, тонкий и прочный, и, подтащив стул, прицепила жгут к крюку люстры.
Сделала петлю, просунула в петлю голову и, зажмурившись, оттолкнула стул.
Вернее, собралась оттолкнуть. Но не смогла.
Что-то внутри ее не позволило.
Фон Клотц, обнаружив веревку, долго глумился над пленницей, посчитав это очередной попыткой побега: «Что, не пролезла сквозь решетку, дура?»
И кошмар продолжался…
А потом ей стало все равно. Пришел этот серый туман и растворил в себе все чувства.
Мне страшно…Уходят краски.Остался один серый цвет.А впрочем, чего бояться?Подумаешь, цвет как цвет.Мне больно…Уходят чувства.Любви и надежды лишь след.А впрочем, зачем мне чувства?Сентиментальный бред.Хоть кто-нибудь,Помогите!Я забываю рассвет!А впрочем, так даже лучше.Душа не болит, ее нет.На мгновение вынырнув из тумана, вспыхнули в памяти строчки стихотворения тети Ани, Анны Лощининой. И снова растаяли.
Очень правильные строчки.
Так гораздо лучше.
Скрипнула дверь, и в комнату вошел фон Клотц. Что, неужели опять?
Ладно, лишь бы побыстрее все кончилось.
Но разворачиваться навстречу хозяину жизни Вика не стала – ему надо, пусть и разворачивает клубок.
Странно, не спешит, встал возле кровати и пялится, задумчиво нахмурившись. Потом присел рядом и вкрадчиво поинтересовался:
– А когда у тебя были последние месячные?
Что?! Какое ему дело? Хотя… это же, собственно, и есть его дело. Но на вопросы, заданные на немецком, я не отвечаю.
Но фон Клотц не особо расстроился по этому поводу.
– Я вот уже четыре недели прихожу к тебе ежедневно и ничего такого не заметил, – протянул он. Затем схватил лежавшую к нему спиной Вику за плечи и грубо развернул ее к себе: – Когда?
– Я не понимаю, о чем ты, – глухо проговорила девушка на русском.
– А, ты продолжаешь упрямиться, – дернул щекой немец. – Ладно, выясним иначе, благо я запасся всем необходимым для такого случая.