Тайна гибели адмирала Макарова. Новые страницы русско-японской войны 1904-1905 гг.

Семанов Сергей Николаевич

Он увидел тут же в зеркале, как отворилась высокая входная дверь, как согнулись в поклоне швейцары, вошел высокий человек в шубе — министр Сипягин. Макаров повернулся к нему, сделал шаг навстречу, чтобы приветствовать Дмитрия Сергеевича, как вдруг раздался выстрел, потом сразу еще. Стрелял тот самый гвардейский офицер. Макаров бросился к падающему министру, увидев, как швейцары вязали юношу, что-то истерически кричавшего.

— Дмитрий Сергеевич, — громким шепотом спросил Макаров, — вы ранены?

Тот молчал, не открывая глаз, грудь и живот заливались кровью. Служители бережно отнесли его на диван,

стоявший неподалеку. Макаров стоял рядом.

— Сообщите государю… Я верой и правдой служил отечеству и… никому не желал зла…

Подбежал дежурный врач, стал расстегивать окровавленную рубаху. Увидев врача, Сипягин сказал тихо:

— Позовите священника…

И замолчал навсегда.

Заседание Кабинета министров, разумеется, отложили. Макаров вышел на площадь, залитую весенним солнцем, велел кучеру ждать, а сам двинулся к Неве, ему необходимо было остаться одному, подумать.

А мысли приходили тяжелые. Да, не первый раз гремят выстрелы заговорщиков. Он помнит потрясение всей страны, всего народа, когда был разорван бомбой, брошенной из-за угла, государь-освободитель Александр Николаевич. Макаров находился тогда в Астрахани, обеспечивая перевозки войскам генерала Скобелева. Он помнит толпы молящихся в скорбном молчании, плачущих женщин. Это казалось невозможным, невероятным, но вот — случилось…

Макаров не мог понять причин происходящего. Ни тогда, ни сегодня. Вот говорят, что воровать начинают от бедности. Или торговать своим телом. Об этом много писал Достоевский, но никак не убедил Макарова, хорошо знавшего народную жизнь. Да, множество мужчин умрут с голоду, но не возьмут чужого, множество женщин ни за какие деньги или блага не продадут себя. Нет, раз человек нарушил законы Божьи или людские, значит была в душе его чернота.

Как-то он спросил о том у Менделеева. Тот ответил быстро и четко, видно, не раз о том сам задумывался:

— Преступниками становятся те, кого в детстве мало пороли. — Потом добавил. — Я шучу конечно, но суть верна. В душе человека корень заразы. Помните: счастье Божие внутри вас.

— Так, но вот эти… революционеры…

— А это, Степан Осипович, несчастные и озлобленные люди. А кормят их, а направляют их враги нашего отечества. И мировая закулиса.

— ?..

— А вы думаете англичане, наши вековечные противники, не имеют здесь своих пособников? А турки, с которыми мы воевали столько раз? Или японцы, которые зарятся на наш Дальний Восток?

…Макаров прервал печальные размышления. Круто повернулся, пошел в сторону Исаакиевского собора. Помолиться за новомученика раба Божьего Дмитрия.

Ну, а борьбу с различными ведомствами он вел, по его собственному меткому выражению, «за право исполнять свои обязанности». Это уж никак не было революцией…

Макаров еще с юношеских лет, будучи кадетом, любил физические упражнения. Впрочем, матросу или унтер-офицеру парусного флота таких упражнений было предовольно. Даже с лихвой. На паровых судах это исчезло. Тогда Макаров, уже не в юношеских годах, приобщился к спорту, особенно к гимнастике. Александр III шутливо называл его «наш англичанин». Считалось тогда многими, что спорт есть увлечение богатых английских чудаков, не более того.

Однако Макаров всюду, где только возможно, всячески поощрял занятия спортом на флоте. В

ту пору это было редкостью.

Отвлекали чаще всего столь нелюбимые им светские развлечения. Капитолина Николаевна была до них большая охотница, поэтому в губернаторском особняке окна светились нередко до поздней ночи, а у подъезда ожидали гостей многочисленные кареты. Хозяин, как правило, не появлялся на раутах, которые устраивала его супруга. Зато некоторое время спустя адмирал, хмурясь, подписывал солидные счета поставщиков.

Получая немалый оклад и будучи крайне неприхотливым в быту человеком, бережливым и даже скуповатым, Макаров до самой своей смерти так и не выбрался из долгов. И нельзя без горечи читать его письмо, посланное жене с «Витязя», когда он, заканчивая кругосветное плавание, коснулся своих запутанных денежных дел: «…Бог даст, по возвращении жизнь наша сложится так, что мне не придется высуня язык бегать по городу искать 25 рублей». Увы, семейной жизни его так и не довелось устроиться иначе…

Для Макарова, как и для всякого истинного моряка, домом был его корабль. Да ведь иначе и нельзя. Иначе морская служба превратится в пытку. Дом, в котором живешь, не только должен быть прочным и добротным, но и давать — в необходимое время — приют и покой. И адмирал любил говорить в свойственной ему афористической манере: в море — значит дома.

Современная ему практика была, однако, существенно иной. На военном корабле в наибольшей, пожалуй, резкости проявлялась классовость общества. И дело совсем не в том, что офицеры располагались комфортабельнее, нежели матросы, — в принципе тому и следует быть, на военной службе нет места уравниловке. Суть в том, что матрос на корабле являлся существом униженным, причем униженным подчеркнуто. Ведь на корабле вся жизнь на виду. И весь экипаж (и матросы, и офицеры) долгие месяцы живет бок о бок. Тут уже ничего не спрячешь и не замаскируешь. Впрочем, баре-офицеры почитали излишним скрывать свои крепостнические привычки. И от кого — от низших чинов? Да разве это люди? Матрос — это «Митюха вульгарис», шутили безусые мичмана…

Как-то Макарову довелось подробно осмотреть самоновейший крейсер «Громобой» (тот самый, которого в прошлую зиму «Ермак» стянул с мели). Свои невеселые впечатления от этого он изложил Авелану:

«При осмотре мной крейсера „Громобой“ я был поражен отсутствием всяких удобств для жизни матросов на наших новых судах. Офицеры помещены роскошно, низшие же чины живут в различных коридорах, казематах и других помещениях, случайно оставшихся не занятыми под машины и пушки. В этих местах для удобства низшего чина не сделано ничего…».

И так далее — рапорт Макарова пространен.

Всю жизнь, с подросткового возраста до последнего земного дня, Макаров очень много писал. Не о приказах, докладных записках, статьях и книгах тут речь, хотя он всегда составлял их сам, не доверяя адъютантам и подведомственным служащим, хотя очень многие начальники, большие и малые, поступают как раз противоположным образом. Макаров оставил после себя огромную переписку, начав ее лет с двенадцати. Сперва это были письма к отцу и братьям, потом его эпистолярный адресат чрезвычайно разросся, включив государственных и военных деятелей, ученых, художников и писателей.