Тайна гибели Анжелики
Шрифт:
Если уж начать стремиться к точности – у них с Анатолием вообще не было почти никаких разговоров.
Даже если бы они и задумали о чем-нибудь поговорить, то музыка – правильнее, музыкальный грохот, – в тех местах, где они бывали, достигал обычно такой силы, что человеческая речь пробиться сквозь него просто не могла. Тогда уж надо мегафон с собой таскать, из какого с капитанского мостика приказы отдают.
Виктория с Толей уютно сидели, обсуждали меню – здесь они были наравне, никакой разницы в возрасте не чувствовалось; потом ели, тянули коктейль через соломинку, курили травку – умеренно (Виктория не любила ни в чем перебирать), вставали,
Виктория выкрикивала: «Ес!» или «Класс!», смеялись, постепенно немного пьянели (пьянеть по-настоящему Виктория не хотела и спутникам не позволяла), потом она расплачивалась, Толя провожал ее домой. Иногда происходили маленькие ЧП – тогда приходилось задерживаться. Недавно, когда Виктория уже уходила, кто-то из новых нагрубил одному качку – и пришлось задержаться, посмотреть, как его бьют ногами по голове, пока охранники не остановили это дело. Это было прикольно!
Она приходила домой заполночь, падала на постель, засыпала, утром шла в школу. Придя, делала один урок из пяти – под звуки своих любимых групп и бесконечные звонки по мобильнику. Потом за ней приезжали, она ехала в ночной клуб. И так почти каждый день. С матерью и с отцом она виделась редко, мельком – квартира большая, все трое могли быть дома весь день и ни разу не встретиться.
Вот в феврале и марте этого года они с Анатолием действительно говорили много, подолгу.
Когда он сказал ей про папино завещание – под строгим секретом, конечно, – ее прямо током тряхануло.
Вот это дела!
– Ну, папочка, ну, козел!
Значит, третью часть наследства получит неизвестно откуда взявшаяся деревенская бомжа! Да еще идиот-папочка уверен, что она – его дочь!
– Башкой надо думать!..
Виктория-то побольше его знает, как такие дела обделываются: как у богатенького буратины р-раз – следите за моими руками! – и появляется взрослая дочка.
Виктория ночи не спала, злобно рисуя картинки, как две эти шлюхи – дочки-матери! – шантажировали ее отца насчет завещания. (В том, что это задумано было давно, еще при жизни Анжеликиной матери, она не сомневалась.)
Матери она говорить не стала – давно привыкла решать все проблемы сама. И решение пришло быстро. Никаких половинчатых мер Виктория не понимала. Чем сложней, болезненней проблема, тем радикальней ее надо решать – так, чтобы второй раз она уже не возникла.
В детстве, играя иногда на ковре в отцовском кабинете (такое бывало редко, но все-таки бывало), она вполуха слышала те твердые, жесткие слова, которые папа произносил по телефону:
– Все! Я сказал – все! С этим человеком надо решить один раз – но так, чтобы он больше не возникал! Да-да, ты меня понял правильно! Физически не возникал!
Слова, оставаясь непонятными, запоминались. Ворочались, обкатываясь в детском умишке. Решительная отцовская интонация переливалась в какие-то свойства вылепляющегося характера. И когда сам Игорь Заводилов в последние пять лет претерпел существенную эволюцию, заметно изменился, люди перестали быть для него той глиной, которую он мял, как хотел (стоит
Ее воспитанием никто не занимался – она стала воспитывать себя сама, по своему разумению. Создала себе образец – и стала ему следовать.
Она стала такой же решительной, как ее отец в тридцать лет, но только гораздо более безжалостной.
Смело можно сказать, что она даже не знала, что это такое – жалость. Как будто там, где она помещается у людей, особенно у женщин, у юной Виктории образовалось – не сразу, годам к тринадцати – пустое место. При ней мальчишки жгли котенка – она смотрела спокойно. На кошек и собак, раздавленных на трассах, никак не реагировала (а в раннем детстве – плакала). Вот со своей рептилией ярко-изумрудного цвета – гекконом токки, который весь день дожидался ее, сидя на стекле террариума, и которого боялась ее мать с тех пор, как тот тяпнул ее за палец, – возилась с удовольствием. Любила его? Нет, сказать так было бы неверно. Это была ее собственность, купленная за деньги. И именно поэтому, а не из любви или жалости, Виктория отбила бы руки любому, кто причинил бы этому геккону какой-то вред.
С Анжеликой все прошло как по маслу. Трудно было узнать адрес, но и это оказалось решаемо.
Менеджером тут был, конечно, Анатолий – он знал все правила безопасности, она была в нем уверена. Вернее – уверена в отце: он лопуха держать бы не стал. Правда, тот нарушил тайну завещания – и Виктория догадывалась, почему: он сам имел виды на нее, а значит, и на наследство. Но тут она Анатолия понимала – его поведение было логично и к тому же оказалось полезным для нее.
Следует уточнить – Анатолий идею Виктории с самого начала не поддерживал и, надо думать, ругал себя, что сказал ей про завещание. Ему просто не пришло в голову, что у юного создания родится в голове такой именно план, – он рассчитывал, что они с ней найдут какой-то бескровный способ спасения трети наследства.
Он пробовал отговорить Викторию.
Как юрист, он объяснял ей, что после гибели Анжелики в распоряжении отца будут разные варианты изменения завещания – и никто не доказал, что оно будет изменено именно в пользу Виктории. Если же представить себе, что отец ее погибнет вслед за Анжеликой, не успев изменить завещания (почему бы и нет? Ведь все, что заварилось вокруг завещания, имело в виду, само собой ясно, только ситуацию в случае его смерти; не собирался же он кого-то предупреждать о том, когда именно она последует!), третья часть его состояния перейдет отнюдь не к Виктории и ее матери, а к правопреемникам Анжелики.
– И кто же это такие? – надменно спрашивала Виктория.
– Да кто угодно! Наследники часто обнаруживаются только после смерти человека. Да одна наследница и сейчас налицо – тетушка, которая ее растила.
Но оказалось, что вбитое Викторией в свою головку уже никем и ничем не может быть оттуда выбито. Что-то тут было помимо трезвого расчета. Анатолий был еще молод, чтобы уметь заглядывать в темные бездны души – даже если это душа совсем юной женщины.
Не преуспев в отговаривании Виктории от ее плана, Анатолий мог, конечно, отказать ей в помощи по его реализации. На это у него не хватило духу – или моральной крепости. Ведь когда говорят про кого-то: «у него не было выхода» – это, к сожалению, нередко значит совсем другое: «у него не хватило духу упустить свою возможную выгоду».