Тайна переписки
Шрифт:
— Его — нет, не должен, — кротко сказал следователь.
— Почему? — остановилась Люда. — Как? Он что, правдивей меня? Для него есть закон?
— Для него нет.
— Ах вот как! — с запальчивостью, которая могла сойти за иронию, воскликнула Люда.
— Хорошо ли вы понимаете, в чем разница между свидетелем и обвиняемым?
Должно быть, она не очень хорошо это понимала — если судить по тому, какой сердитый взгляд бросила на Сашу.
— Закон не предусматривает для обвиняемого отдельного наказания за неискренность. Виновный и так свое получит. Вы согласны?
Люда не ответила и, видно, не собиралась отвечать, опустив голову, уставилась на руку; пальцы нервно сплелись.
— Расскажите, что вам известно по делу, — продолжал следователь.
— Зачем он в гостиницу залез?
— Это вам известно? — живо заинтересовался следователь.
— Если хотел украсть, зачем бы он спрашивал Трескина?
— А он, значит, спрашивал Трескина? Ага! Вот об этом и расскажите: что видели и что слышали — не более того.
Никак она не могла собраться с мыслями: лицо омрачила тень, по беспокойным движениям рук Саша угадывал миг, когда она собиралась начать — перехватывала пальцы, дрогнув губами… к не начинала. Природу затруднений ее Саша не совсем улавливал и только после первых сбивчивых слов почувствовал, как неприятно было ей объяснять, зачем и почему оказалась в гостинице. Но этого нельзя было обойти даже в самом коротеньком рассказе — не могла она начать сразу с середины. При том, что и середина вызывала не меньше сомнений, чем начало.
— Все? — спросил следователь, когда к немалому Сашиному облегчению она завершила свое вымученное повествование.
Люда кивнула.
— Вернемся к тому, что раздался стук в дверь и вошел Красильников. Что он сказал?
— Спросил Трескина.
— А потом?
— Потом остался его ждать.
— А вам он что сказал? Что еще?
— Мне? — удивление ее сказалось столь резко, неодолимо, что она начала почему-то краснеть. — Мне? Ничего особенного.
— Ничего особенного — это надо понимать так, что сказал, но не особенное, верно? То есть он сказал вам что-то обыденное, само собой разумеющееся. Нечто такое, что вы постоянно слышите на улице или там… от приятелей. Я понимаю, что ничем не примечательные слова трудно припомнить, но вы все же постарайтесь, это важно.
— Не-ет, — мотнула она головой с затруднением — нет, я была… Ничего не запомнила. Вот его спросите.
— Несколько заурядных слов, которые обронил обвиняемый, имеют существенное значение для следствия. Для вас, вероятно, ничего особенного, а для следствия весь интерес тут и сходится.
— Что же вы думаете, он залез в гостиницу, чтобы украсть? Как в это поверить?! Зачем он тогда Трескина спрашивал, если хотел украсть?
— Предположим, преступление не было завершено по не зависящим от преступника обстоятельствам, — назидательно сказал следователь, — в конторе люди. Те самые люди, которых он хотел обокрасть, вступают с ним в дружеский разговор. Что ж… тогда он ищет в гостинице Трескина, чтобы снова потребовать то, что не удалось добыть кражей. И вообще пытается придать своему ночному визиту несколько иную окраску.
— Что ему за это грозит?
— Два года условно, — сказал следователь, снова обращаясь к протоколу.
— Не могу поверить, — повторила Люда, но следователь не откликнулся — он писал. Наступила тишина. Нагнув голову, Люда кусала ногти.
— Распишитесь, — следователь подвинул протокол, — вы должны расписываться под каждым ответом.
Машинально она приняла ручку и стала читать; закончив, еще раз проглядела запись и, не поднимая глаз, проговорила:
— Хочу дополнить. Он тогда сказал… Что… Ну, я не помню точно, в каких выражениях… Странно так начал… что будто… Но ведь он первый раз меня увидел, правда? Как я могла к этому отнестись? Что будто я… ему нравлюсь — так он сказал. Да, припоминаю.
Следователь дописал две или три строчки, Люда поставила подпись.
— Теперь так поступим, — следователь обратился к Саше, — передайте как можно точнее, что вы говорили, а свидетель получит возможность подтвердить или опровергнуть ваши слова. Так свидетелю удобнее.
— Вряд ли я смогу, — сказал Саша.
— Почему? — удивился или счел нужным удивиться следователь.
Люда удивления не выказала, однако наградила обвиняемого внимательным взглядом.
— Нет, не смогу. Не помню ни слова.
Помолчав, следователь выдвинул ящик стола и там порылся, но достал не Уголовный кодекс, как можно было ожидать, а неровно обгрызенный с обоих концов карандаш. С удрученным видом осмотрел концы и взялся за перочинный нож — новый, но замечательно тупой, как выяснилось при первой же попытке зачинить карандаш.
— Подумайте, — обронил следователь, со вздохом принимаясь за требующее исключительного терпения дело — ножик не строгал, не резал, а только мусолил дерево.
— Что толку думать? — упрямо возразил Саша. — Чтобы слово в слово повторить, я должен повторить чувство, а чувство ушло. Тогда это была правда, а сейчас… сейчас спектакль. Повторить не могу. И не буду.
— Очевидно, присутствие свидетеля вам мешает.
— Да, мешает.
— Отсюда я должен сделать вывод, что прежде, когда вам ничто не мешало, вы обманывали следствие.
— У каждой минуты есть своя правда.
— Что ж, я запишу эту своеобразную мысль. Не уверен только, что закон правильно ее поймет.
Следователь бросил обгрызенный чуть больше прежнего карандаш и взялся за ручку.
— Но ведь он же не виноват! Он же не виноват ни в чем! — трудным грудным голосом проговорила вдруг Люда. Глаза, наполнившись слезами, блестели.
Следователь пожал плечами.
— Что ему за это будет? — спросила она.
Следователь еще раз пожал плечами и позвал Сашу:
— Распишитесь.
Не читая, Саша расписался и вернулся на место.
— В заключение, если хотите, можете задать друг другу вопросы, — сказал следователь и снова потянулся за карандашом.
— Как? — сказала Люда. — Это все? Все, зачем вызывали?.. Послушайте, — сказала она еще и провела невзначай кончиками пальцев под глазами. — Я кое-что припоминаю… Если, конечно, это имеет значение для следствия.
— Огромное, — невозмутимо отозвался следователь.
— Он сказал… но как я могла поверить? Просто он ошеломил меня… сказал…
— Он сказал: я люблю вас, — раздался негромкий голос Саши.
Люда вздрогнула, но на Сашу не оглянулась.
— Да, он это сказал, — подтвердила она, — и еще… — Люда обращалась только к следователю. — Еще он сказал: я люблю вас и, кажется, не ошибаюсь, что люблю. Он сказал, я знаю вас целую вечность. Я сразу подумала, что это какое-то страшное недоразумение — ведь невозможно! А сердце стиснулось, и я тогда уже догадалась насчет писем… Нет, конечно, не могла догадаться, но как-то сразу в памяти всплыли письма. Я подумала о письмах — с испугом. Не знаю почему, сразу подумала о письмах. Неловко было его слушать, словно он говорил чужое… или, вернее, вытащил что-то тайное, что каждый должен хранить про себя. Что-то такое… мне трудно передать свои чувства — все спуталось. И я… я не могла его остановить. Я стала совсем беспомощная, понимаете? Если бы он час говорил, я бы час стояла перед ним все в том же обалдении. Когда замолчал, я опомнилась и… и ужаснулась тому, что он сказал, и тому, что я слышала, Он говорил, вы стали мне близким человеком, я хочу вам счастья, пусть эту будет Трескин — все равно. Он так говорил, так, что я каждому слову верила, — когда говорил. И испугалась, когда замолк. Потому что тогда уже поняла вдруг, сообразила, что не должна верить. Вот в чем штука! Поняла, что не должна верить! А как же Юра? Как же Юра, думала я. Я должна была оборвать его сразу, на полуслове, но не оборвала, значит, я предала Юру, потому что слушала Сашу — этим одним уже предала. Я тогда еще не знала, что Трескин и Саша — это одно. Мне трудно передать… Наверное, я боялась, что он увлечет меня своим чувством, невозможно было устоять перед этим напором, этим порывом, но я должна была сопротивляться… должна. Страшно мучительно, когда ты должен и не совсем понятно, кому. Жизнь твоя была пуста, долго-долго ничего нет, и вдруг, как обвал, сразу все: и то, и это. Тут голова и покрепче моей пойдет кругом. И еще он сказал: я люблю вас, и в этом мое оправдание. Я тогда не поняла, но слова эти врезались в память, что-то очень сильное за ними стояло. Непонятное, но сильное, вызывающее… И потом, когда я уже все знала, когда это на меня обрушилось — про письма и прочее, когда я уже очень хорошо знала, что не должна любить ни того, ни другого, мне было страшно, что полюблю Сашу — а не должна. Раньше я боялась, что не смогу полюбить… что не смогу полюбить Трескина. Понимаете, раньше я боялась, что не смогу полюбить Трескина. А потом, после этого, стала бояться, что полюблю Сашу. Но ведь так нельзя, я стала сама себе противна, вот, до отвращения… не знаю… Я боялась, что полюблю Сашу… Разве можно так жить: раньше боялась, что не смогу полюбить, а теперь боюсь, что полюблю… Но ведь вы ничего не записали?!