Тайна перстня Венеры

Тарасевич Ольга Ивановна

Энергичная, сильная, жадная до всего – она не живет, горит, плавится, разбрасывает себя, истощает по максимуму. И всегда быстро восстанавливается, возрождается. Как стремительный чистый горный ручей. Как вечный двигатель, спрятанный под оболочкой красивого тела, выхоленного до каждого пальчика, каждого ноготка.

Впрочем, все эти особенности Вероники Андрей изучал и осмысливал позднее. Тогда, в кафе, просто молча смотрел на нее, красивую, бесцеремонную, непредсказуемую. Стало стыдно за то, что читал ее стихи всем на потеху; что сидит здесь, как бомж, в свитере с катышками, с немытыми волосами; что не радуется ее успеху, а чувствует пекучее глухое раздражение. И еще было понятно, что стрескавший морковку эльф прилетал ненадолго, скоро упорхнет назад в свою красивую сказочную свободную жизнь, а за этим столом, в этой компании впредь станет еще тоскливее. Начнется ожесточенное перемывание косточек эксцентричного эльфа. И кто этим займется? Жалкие, серые, ничтожные людишки. Все жалкие, включая самого Андрея. Только сказочному эльфу чудом удалось взлететь из школьного болотца в яркий успех…

– Андрюша, ты едешь со мной, – заявила Вероника, вдруг подскакивая в середине собственного монолога о Париже. – Здесь мне все понятно, была рада всех повидать. Больше

мне на таких сборищах ближайшие пять лет делать нечего – а вот потом я, может, и загляну на огонек, любопытно. Как говорится, не поминайте лихом – если получится. У вас, конечно, и не получится, но мне все равно. Яковлев, подъем, кому сказала! Я к тебе обращаюсь! Говорю, поехали ко мне в студию. Портрет твой буду писать!

У Вероники было все. Свой автомобиль – красивая серебристая иномарка. Похоже, даже покруче, чем у отчима, от волнения Андрей даже модель автомобиля не запомнил. Своя студия – в центре Москвы, с видом на памятник Пушкину, светлая, просторная. Своя квартира – с зубчиками Кремлевской стены за окнами (кто бы сомневался). Но самое, пожалуй, главное – у нее были свои картины.

Очень разные по тематике, в разнообразной технике, многих стилей и направлений, они сначала напоминали пестрый, веселенький, но особо не примечательный винегрет. На одной стене – пейзаж, тут же рядом – портрет, далее по курсу какая-то абстракционистская импровизация, а еще в манере импрессионистов – точечки, мазки, пятнышки, расцветающие вдруг веткой сирени.

Но уже через минуту сердечный мотор набирал обороты, воздуха не хватало, то жар, то холод исступленно хлестал повлажневшую спину. Каждая из работ, любая картина излучала невероятную экспрессию. Если Вероника писала букет подснежников – то это были первые увиденные человеком цветы на земле. И от восторга перед ними занимало дух. Все полотно пропитывали любовь и красота. Каждый мазок восхищался: вы только гляньте, какие краски нежных тонких белых лепестков, как сияют алмазные росинки в зеленом стебле, и ароматная пыльца припудривает крепкий пестик! Если Веронику заинтересовывало чье-то лицо, красота послушно наполняла и освещала каждую деталь, всякую черту, и можно было иногда очнуться от дурмана (мужик-то на портрете старый и плешивый, что в этом красивого?!). Но потом такая мысль, как шипящая змея, уползала, и очень хотелось, чтобы она исчезла скорее, потому что сознание уже вновь напитывалось светом, любовью, радостью. Как можно было вообще употреблять такие оскорбительные грязные слова: старый, плешивый?! Мужчина с портрета, должно быть, многое повидал, загар вытемнил его лоб, а морщины уже начали рассекать лицо. У чуть прищуренных глаз изучающее выражение. Губы – мягкие, готовые к улыбке. Это лицо уникально и прекрасно, как всякое лицо. Как каждый человек. Как сама жизнь…

Картины Вероники были стремительным водопадом. Стоишь рядом – и мелкие брызги покалывают кожу, уши закладывает от грохота величественных каскадов. Благодарность и счастье струятся по венам, становятся дыханием. Как многообразна и прекрасна жизнь! Какое счастье – смотреть это увлекательное невероятное кино!

Когда у Андрея получилось говорить, он пробормотал:

– Вероничка, откуда в тебе это все? Я ведь тоже занимался живописью, и поэтому я отчасти могу оценить твой талант. Или, может, он даже без специальных знаний очевиден? Ты видишь жизнь с радостью и чистотой ребенка! Ты наслаждаешься всем, всему радуешься. Откуда оно в тебе, такое мировосприятие? Я глаз не могу оторвать от твоих работ, захлебываюсь счастьем! Это такая сила! Должно быть, твои работы стоят кучу денег! Мне кажется, рядом с такой картиной просто постоишь – и… как в церкви, как после сауны, как в отпуске. Покой и счастье. Нет слов, у меня нет слов! Ты так талантлива!

Вместо ответа она разрыдалась. Как малышка, у которой отобрали куклу, – горько, отчаянно.

Странное дело – даже в слезах Вероники была красота. Никакого покрасневшего носика или размазанной косметики. Просто хрустальные огромные слезы выкатывались из вдруг ставших зелеными глаз, струились по щекам. И губы распухли, стали особенно красивыми, ярко-пунцовыми, чувственными.

– Успокойся, успокойся. – Андрей растерялся. Неужели сказал что-то не то, и девушка расстроилась? – Извини, если обидел. Ну, все, все. Даже в школе ты никогда не плакала. Прости, мне так стыдно, что я зачитывал те твои стихи, которые ты мне посвящала.

В ее взгляде засверкали молнии. Слезы высохли, цвет глаз потеменел, стал даже не чайно-карим, как обычно, каким-то черно-чернильным.

– В школе?! Не говори со мной об этом! Никогда не говори со мной о школе, ты слышишь! Я только через семь лет после ее окончания нашла в себе силы прийти и на рожи ваши без омерзения посмотреть! Вот так – учились десять лет, после выпускного уже семь прошло, целая жизнь, а меня до сих пор колотит и еще не отпустило. И уже вряд ли отпустит! Я никогда не забуду этот ад, я никогда не прощу учителей, я всегда буду проклинать это дебильное время, эту жуткую тюрьму, это насилие! Я была в аду, я жила как в погребе, не видела солнечного света, у меня детства не было, я чуть с ума не сошла!

– Ничего не понимаю. Ты так переживала из-за того, что мы над тобой посмеивались? Но это же было совсем не так жестоко, как мы все могли бы. Некоторым приходилось намного хуже. Помнишь, Витька заикался, и все его передразнивали, блеяли. Он, бедняга, никогда ничего у одноклассников спросить не мог, все сразу начинали кривляться. – Андрей старался говорить уверенно, но ему становилось все страшнее. Лицо Вероники побледнело, тело била дрожь. Похоже, пора звать на помощь медиков. – Ты даже не плакала никогда. Хотя… я, кажется, начинаю понимать, в чем дело. Неужели физрук?.. Да? Он приставал к тебе?

Девушка истерически рассмеялась, вцепилась в свои черные короткие волосы:

– Приставал – какая ерунда! Ну, потискал бы, даже если бы изнасиловал – фигня. Нет, Андрюша, умный мальчик, которому все легко давалось. Меня имел не физрук. Меня имели Антонина Петровна, дура-математичка, Елена Ивановна, идиотка-физичка, Ольга Алексеевна… Нет, ну вот Ольга Алексеевна была не такой мерзкой теткой. Ее предмет, эту гребаную химию, я знала на три балла, и она знала, что я ничего не знаю, но ставила мне всегда четыре. Только как-то бешеная муха цеце химичку покусала – и заставила меня Ольга Алексеевна выучить стадии производства чугуна. Вот скажи, Андрюша, на х… нам забивать свой мозг стадиями производства чугуна? А стали? А серной кислоты? Все мы после окончания школы дружными рядами

пошли производить чугун?! Это такие узкоспециализированные вещи, которые никогда не понадобятся девяноста девяти процентам школьников. Но все учат! Молчи, – она предупреждающе подняла руку, – молчи, не спорь, или я сейчас тебя просто убью. Ты невольно задел очень больной для меня вопрос. И сейчас ты будешь слушать долго. Очень долго. Так вот, Андрюша. Детства у меня не было. Вообще. Класса с пятого мне пришлось вызубривать наизусть учебники по всяким алгебрам-геометриям-химиям. Потому что понять я это не могла в принципе. Я другая. Я вижу мир через картинки, краски, эмоции. Нет, я способна представить геометрическую задачу, рисунки в моих тетрадках всегда выходили отлично. Но что-то решать, считать, доказывать – я не могу, не могу. Голова так устроена. На летних каникулах мы с папой всегда тупо решали задачи. Чтобы в ходе учебного года мне было хоть немного легче. Все деньги – а наша семья особого достатка не знала – уходили не на поездку на море, а на репетиторов. Ты знаешь, что это такое – никогда не быть на море, хотеть увидеть то, что изображали многие художники, собственными глазами и не иметь возможности поехать?! Оно мне снилось – большое, теплое, нежное. Я гладила его, как кошку, – а когда просыпалась, шла в тупую школу, решала тупые, абсолютно никому не нужные задачи, занималась с тупыми репетиторами! Мне хотелось так много – и такой малости. Походить по парку, и чтобы яркие кленовые листья шуршали под ногами. Посмотреть телевизор, «Гостью из будущего». Съездить с папой на Птичку, мы раньше ездили, когда я совсем маленькой была, там такие котятки, беленькие, пушистенькие. У меня не было ничего. Ничего из этих желаний не осуществилось, понимаешь?! Вот какой кровью мне давались мои четверки. Все эти тангенсы, котангенсы, синусы, косинусы, уравнения с несколькими неизвестными, физические законы и астрономические формулы. Я вынуждена была забивать свой чердак этой мутью. Я ненавидела учителей, которые заставляли меня все это учить. И я не могла сказать тупым теткам в лицо все, что я о них думаю, по одной причине – мне требовался приличный аттестат. Аттестат! Кусок картона, ненавистный! Даже в художественную академию без него не берут. Даже там смотрят на оценки. А я хотела рисовать, для меня жить, рисовать, дышать – одно. Андрей, ты помнишь, я всему классу делала рисование или черчение? Впрочем, именно ты не помнишь. Ты со всем справлялся самостоятельно и всегда получал пятерки. Ты был универсальным. А я – одностороннее движение. Но я всегда знала – у меня талант. Я помню те взгляды людей, которые цеплялись за мои первые работы. Помню их улыбки, удивление. И я всегда хотела дарить радость. Удивлять, интриговать, показывать свежий ветер, или теплоту солнца, или головокружение весны! Я хотела – я могла, – но была связана по рукам и ногам формулами, графиками, задачами. Всякой х…ней! Моя мамочка унижалась, ходила к математичке и физичке и просила-умоляла, чтобы они не е…ли меня своими котангенсами, потому что у меня международный конкурс или важная выставка. А убогие тетки поджимали свои поганые узкие губы и говорили: «Ну и что с того, что ваша дочь увлекается живописью? Предмет надо знать». Помню, какое удовольствие математичке доставляло мучить меня. Я была тупее, чем ты, Андрей. Поэтому издеваться над тобой ей было неинтересно, даже если ты не заглянул в теорему, ты посмотришь в учебник и все поймешь. Я – другое, неразвитый мозг, но хорошая память. Она меня путала, она меня засаживала – и притом радовалась. На ее скучном лице появлялось горделивое выражение. Чем она гордилась, идиотка?! Помню ее рыжеватые, плохо прокрашенные волосы – седые корни отрастали, я их видела, когда Антонина Петровна склонялась над журналом, чтобы вывести мне трояк. Помню ее длинноватый остренький носик, красные капилляры, выступающие на щеках. Она так радовалась моему трояку! Ужасно! Ты понимаешь, что происходит с ребенком в школе? Вот сейчас, на взрослую голову, ты понимаешь? Одни дебилы ввели совершенно ненормально широкое изучение предметов, а другие садисты мучают детей. Ребенок ведь абсолютно беззащитен перед педагогом. Мне кажется, нормальная школа должна учить другому – великодушию, благородству, пониманию красоты. Ведь учиться – это на самом деле прекрасно! Если бы только мои дети могли заниматься только тем, к чему они предрасположены! Знаешь, я такая счастливая была, когда школу окончила. Меня как из зоны выпустили! Я ведь ничего не видела – ни лиц, ни улиц, только учебники с е…ными формулами! Ну и вот результат. Я не хвастаюсь, ты не подумай. Но уже первые мои студенческие работы стали уходить с престижных заграничных аукционов. Мэрия выделила студию, помогла с квартирой. А потом уже вообще стало денег – куры не клюют, поменяла «панельку» на элитную «сталинку». Я, девчонка, заработала такие деньги! Безо всяких усилий! Мои картины висят даже на даче у президента, представляешь! Недавно я была на встрече главы государства с представителями культуры. Сама боялась и радовалась, столько знаменитостей вижу, а ведь я – совсем еще зеленая – среди них! Знаешь, мне кажется, математичка наша… она подсознательно мне всегда завидовала и понимала, что мне дано больше, чем ей, и еще и поэтому так мучила. Не прощу ее, не могу. Я слишком люблю свои картины, чтобы рисовать ее физиономию в образе какой-нибудь ведьмы. Но уж вот заявиться к ней на урок и высказать, какая она садистка недоразвитая, прямо в оплывшее лицо, перед полностью разделяющими мое мнение детками – о, в этом удовольствии я себе не отказала. И еще там портретик какой-то со стены сорвала и им ей о стол херакнула. Не помню, чей портрет, такой дядька в букольках.

– Декарт…

– Хуярт!

– Не ругайся…

– Хуярт!

– Тебе не идет материться!

– Хуярт! Хуярт! Антонина Хуевна!

Андрей не выносил нецензурную лексику. В семье никогда таких слов не употребляли, а когда он их в детстве цеплял, как заразу, и с любопытством интересовался значением, мама говорила: «Это мат, им пользуются дурачки, которые по-другому свои мысли не могут выразить».

Был только один способ заставить Веронику, бегающую по студии и матерящуюся, как сапожник, хотя бы ненадолго замолчать.

– Ого, – чуть отдышавшись от долгого поцелуя, она сразу завозилась с его ремнем на брюках, – да помоги же мне!

– Подожди!

В студии нет кровати. Нет душа. И вообще – еще два часа назад Вероники не было рядом, не существовало в его жизни в принципе. И сразу вот так… Нет, ну так нельзя. Люди – не кролики, пусть пройдет время. Хотя девушка, конечно, очень красива, но это все так неожиданно, и было бы совершенно неправильно, тем более в личной жизни вроде как все устроено, во всяком случае, есть определенные отношения, которые надо разорвать…