Тайна поместья
Шрифт:
Моя дорогая Кэтрин, ты сама сейчас готовишься стать матерью и ты сможешь себе представить, какое страшное горе пережила моя жена. К тому же она винила себя за то, что оставила ребенка наедине с няней. Я горевал вместе с ней, но шло время, и ее отчаяние нисколько не уменьшалось. Она продолжала оплакивать дочь, и меня все сильнее тревожили ее обвинения в собственный адрес. Она бесцельно бродила по дому, то рыдая, то смеясь каким-то странным смехом. Но все равно я тогда еще не осознавал, что с ней сделала эта трагедия. Я повторял ей, что у нас будут еще дети, но это не утешало ее, и я понял, что нужно принять какие-то экстренные меры, чтобы ее успокоить.
Я знаю, что ты всегда была очень к нему привязана. И он всегда о тебе очень заботился. Ты поймешь, как это естественно, когда узнаешь, кем он тебе приходится. Он твой отец, Кэтрин.
Мне очень трудно тебе все это объяснить. Мне жаль, что его нет сейчас в Англии и он не может сам тебе все рассказать. Он не был холостяком, каковым все его считали. Его жена — твоя мать — была француженкой. Он познакомился с ней во время продолжительной стоянки в Марселе. Она была родом из Прованса, и они поженились через несколько недель после своей первой встречи. Они были очень привязаны друг к другу, и оба очень переживали разлуку, когда твоему отцу приходилось уходить в плавание. Насколько я помню, к тому времени, когда ты должна была появиться на свет, Дик уже почти решил оставить море. Странно, но трагедия поразила обе наши семьи почти одновременно. Твоя мать умерла во время родов, а всего за два месяца до этого мы с женой потеряли своего ребенка.
Твой отец привез тебя к нам, потому что он хотел, чтобы у тебя был нормальный дом, и мы с ним оба надеялись тогда, что, заботясь о тебе, моя жена утешится в своем горе. Тебя даже звали так же — наша дочь была названа Кэтрин в честь своей матери, а Дик назвал тебя так, когда решил привезти тебя к нам…»
Я оторвалась от письма на несколько секунд. Все, о чем я прочитала, с удивительной ясностью отложилось в моем сознании, и разрозненные события, отрывочные воспоминания детства стали складываться в единую картину.
Первым моим чувством была радость оттого, что то, чего я боялась, оказалось неправдой. Потом я стала вспоминать прошлое, и мне показалось, что я ее помню — ту женщину с безумными глазами, которая так крепко сжимала меня в своих объятиях, что я плакала от страха и боли. Я стала думать о человеке, которого я знала как своего отца, который жил все эти годы, помня о том счастье, которое он когда-то делил с женщиной, все это время живущей взаперти в Уорстуисле… Теперь я знала, что по ночам ему снились кошмары, в которых он снова и снова терял дочь, а потом и жену, и что это ее он звал во сне — не такую, какой она была теперь, а какой он знал ее до трагедии.
Меня переполнила острая жалость к ним обоим, и я укорила себя за то, что так тяготилась домом, в котором выросла, и так стремилась из него убежать.
Я снова взяла письмо и начала читать дальше.
«Дик был уверен, что с нами тебе будет лучше, чем с ним, потому что он подолгу находился в плавании и не мог дать тебе той стабильности и того ощущения дома, которое необходимо ребенку — особенно если у него нет матери. Теперь, когда он овдовел, он уже не мог отказаться от моря — по его словам, на суше он страдал по умершей жене гораздо больше, чем когда был на своем корабле. И это было понятно. Поэтому мы решили позволить тебе считать своим отцом меня, хотя я не раз говорил Дику, что ты была бы гораздо счастливее, если бы знала, что ты его дочь. Ты ведь помнишь, насколько он всегда был предан твоим интересам. Он настоял на том, чтобы свое образование ты получила на родине твоей матери, и поэтому тебя послали учиться в Дижон. Но мы хотели, чтобы все считали тебя моим ребенком, потому что я был уверен, что моей жене так будет легче начать думать о тебе, как о своей дочери.
Если бы только все удалось, как мы надеялись! Первое время нам казалось, что все так и будет. Но удар, который она пережила, оказался слишком тяжелым для ее психики, и в конце концов ее пришлось поместить в лечебницу. После этого я переехал с тобой в Глен-хаус. Мне казалось, что мне будет легче, если я оставлю дом, в котором все это происходило. А кроме того, Глен-хаус был ближе к тому месту, где она теперь жила…»
Как я жалела, что не знала всего этого раньше! Может, я смогла бы как-то помочь ему, как-то его утешить.
Но прошлое было позади, а в настоящем я была счастлива тем, что в это декабрьское утро я разом избавилась от всех моих страхов. Теперь мне оставалось только узнать, кто был моим врагом среди обитателей этого дома, и я была так полна решимости этого добиться, что была совершенно уверена в успехе.
Мой ребенок должен был родиться ранней весной, и я знала, что меня никто с ним не разлучит. Весной же вернется домой и дядя Дик, то есть мой отец — хотя я вряд ли смогу его так называть. Он для меня скорее всего так и останется дядей Диком.
Я буду нянчить своего ребенка, и Саймон будет рядом, и наше чувство будет крепнуть и расцветать, пока не достигнет апогея, и тогда мы уже не захотим расстаться…
Да, я действительно чувствовала себя очень счастливой в этот день.
На следующей день я получила еще одно доказательство того, что судьба вдруг стала ко мне благосклонной. Произошло нечто, что еще больше подняло мое настроение.
Накануне я весь день держала свою радость при себе, ни с кем ею не делясь. Я и обедала, и даже ужинала в своей комнате и не виделась ни с кем, кроме Мэри-Джейн, чтобы избежать искушения рассказать им всем о письме. Я решила до поры до времени сохранить свою новость в тайне. Главное, что мне самой стало настолько спокойнее благодаря ей, что я совершенно избавилась от своего страха и не испугалась бы даже, наверное, если бы снова среди ночи увидела «монаха» в ногах своей кровати. Но мое стремление разоблачить его не исчезло, и теперь, когда от моих гнетущих сомнений не осталось и следа, я была настроена еще более решительно.
Однако я чувствовала, что нужно было соблюдать осторожность и не выдавать своих намерений никому из обитателей дома. Конечно, мне не терпелось поделиться своей радостью с Саймоном и Хейгэр, но на улице было так ветрено и холодно, что я решила проявить осмотрительность и остаться дома. Можно было отправить к ним кого-нибудь из слуг с запиской, но у меня не было уверенности, что ее прочтут только те, кому она адресована. Ничего не оставалось, как потерпеть еще два дня до того, как они оба приедут к нам, чтобы встретить с нами Рождество.
Наутро погода не изменилась, и я опять решила провести день в своей комнате. После того как я пообедала, в дверь постучала Мэри-Джейн, и я сразу увидела, что она чем-то очень взволнована.
— Наша Этти, мадам, — сказала она с порога, — ее время подошло… И за два дня до Рождества, хотя все думали, что ей родить после Нового Года.
— Вы, наверно, хотите пойти туда и побыть с ней?
— Ой, мадам, даже не знаю — если я вам не нужна… Отец мне прислал сказать, а мать уже побежала к ней.