Тайна Волшебного Камня
Шрифт:
– Какая ты милая, самоотверженная и благородная девочка, – подавленно улыбаясь, сказал Антон, – мне бы твою уверенность…
– Что же в этом сложного? – засмеялась она. – Поверь и все. Знаешь, как это замечательно, верить в мечту! Это и есть настоящее счастье! Поверь, в эту самую минуту я на самом деле счастлива!
Как ни странно, Антон не мог в этом усомниться, однако ему самому было далеко не так радостно на душе. Ведь он помнил беспрекословные заявления ведунов, самых могущественных и сильных в королевстве. Помнил, и эта мысль, словно ядовитая пчела, будоражила его сознание, лишая возможности впустить в сердце благотворную веру.
Весь этот день он не отходил от Симы ни на шаг, а вечером, когда пришла пора уезжать и карета ожидала его у парадного подъезда, ему было так тяжело отпустить ее, покинуть на такое мучительно долгое время, что он едва не впал в отчаяние. Но нестерпимая минута настала, и вот он уже находился
Антон выглянул в окно кареты, мрачно оглядел проносящиеся мимо высокие дома, величественные медные статуи, красивые изящные мосты, перекинутые через большую, ослепительно сверкающую на солнце, темно-синюю реку. Осознание того, что он не увидит Симу в последующие пять месяцев, приводило его в какое-то болезненное негодование, он чувствовал совершенно не присущую ему, вскипающую злость, которая, кажется, норовила поглотить его без остатка. И ему было немного стыдно от того, что, по-видимому, он не сможет исполнить данное Симе обещание. Хотя, возможно, это было нелепо, неоправданно и просто смешно, вся его неиссякаемая ярость, как бы странно это ни звучало, обрушилась на ненавистную академию, которая, как ему казалось, и вынудила его оставить сестренку. Эта ярость все нарастала и нарастала и, вероятно, ничто не могло погасить ее. Антон молча и угрюмо смотрел в окно, твердо зная, что едва ли станет в академии послушным и безвредным учеником, и эта мысль как будто увековечила его страдания, сделав их совершенно неуемными.
Глава 2
Академия графа Мирослава находилась в самом центре Королевского леса, и была, в сущности, полностью изолирована от внешнего мира. Ее окружали богатые цветочные долины, высокие светло-зеленые холмы, усеянные прелестными березами, густые, щедро разросшиеся деревья, а на некотором расстоянии сверкало на солнце зеленое озеро Ясные Глаза, а еще дальше – лазурная река Паутинка. Природные угодья, раскинувшиеся здесь, были до того удивительны и сказочно красивы, что сюда частенько приезжали знатные деятели королевства, желающие насладиться чудесными природными творениями. В настоящее время, когда только-только начался октябрь, роскошные, благолепные долины, освещаемые теплыми солнечными лучами, сияли всевозможными оттенками багрового и имели несомненное сходство с безбрежным, ярко-красным океаном. Этот океан пересекала уютная маленькая тропинка, выложенная очень светлыми, чистыми каменными плитами, довольно странно смотревшимися на фоне густых огненных деревьев.
Тропинка вела к сияющим, изразцовым воротам академии графа Мирослава, которые были до того блестящие и отшлифованные, что казалось, будто их протирали с огромным усердием каждые полчаса. Антон внимательно разглядывал высокое, царственное здание, к которому они медленно подъезжали, осторожно огибая великолепно ухоженные цветочные трельяжи, несмотря на неблагоприятную погоду, имевшие самый нарядный и облагороженный вид.
Здание, построенное в форме подковы, было огромным, словно целая гора, приветливым и, несомненно, весьма величественным. Его грандиозные внушительные крылья уносились в разные стороны, словно миниатюрные города, и останавливались у самых ворот, как бы в раздумье, а не продолжить ли им путь. Изящные белоснежные ступени вели на просторное крыльцо, к широко открытым створчатым дверям.
Антона встретила молодая женщина по имени Бель, которая, как вскоре выяснилось, имела в академии почетное звание Хранительницы Уюта и Теплого Очага, иными словами – экономки. Однако ее, по-видимому, не удовлетворяло такое краткое определение, потому что Антону она представилась исключительно, как Бель, Хранительница Уюта и Теплого Очага, и юноша уже сам вывел заключение, кто она на самом деле. Велев ему оставить сундук на пороге, Бель повела его непосредственно к ректору академии, господину Александру Воронову.
Пока они шли, Антон имел возможность убедиться, что это и в самом деле очень уютное место, несмотря на колоссальные размеры. Большой, золотистый холл, замеченный им при входе в здание, каким-то странным образом навеял на него смутное успокоение, подавив мятежные мысли, не оставлявшие его на протяжении всего пути.
Трудно сказать, откуда пришло это необъяснимое утешение. Казалось бы, в комнате не было ничего особенного: обыкновенные, ничем не примечательные картины, невозмутимые, белые стены – ровным счетом ничего вдохновляющего. Быть может, только часы немного удивили его. Они положительно не соответствовали интерьеру зала, выполненного в мягких, золотистых тонах, потому что были непомерно большими, висели немного кривовато и, самое поразительное, имели ярко-зеленую окраску! Вероятно, это была чья-то уникальная задумка, но, по мнению Антона, этим часам тут явно было не место. Их тяжелые, медные стрелки не спеша тянулись по ободку и как будто замораживали время…
Юноша покачал головой, утвердившись в мысли, что, как бы не считали обитатели школы, он не в состоянии понять красоту этих часов. Остальные залы и коридоры, которые ему случилось увидеть, пока они направлялись к ректору, были не менее красивы и благолепны, но его это уже не слишком интересовало. Он сосредоточился на предстоящем разговоре, медленно погружаясь в уныние при мысли, что эта беседа, верно, безвозвратно прикует его к этому месту, которое он так горячо желал покинуть.
Господин Александр, вопреки его ожиданиям, оказался вовсе не плюгавым стариком с накрахмаленными манжетами, а худощавым молодым мужчиной с очень яркими, блестящими, темно-синими глазами. Костюм его состоял из богатого синего камзола, основательно застегнутого на все пуговицы, и маленького, черно-белого котелка, который он почему-то не снимал, находясь в помещении. Лицо у него было очень оживленное, веселое и как будто немного хитроватое, Антон заключил это из того, что он время от времени сильно прищуривал глаза, хотя, вполне вероятно, это вызывалось близорукостью. А, в сущности, он производил впечатление весьма умного и проницательного человека, старающегося эту самую проницательность скрывать от окружающих.
– Антон Миронов! – воскликнул господин Александр, вставая из-за своего просторного стола, заваленного всевозможными книгами, бумагами и документами, и протягивая ему крепкую, сухую ладонь. – Приятно видеть, что ты благополучно прибыл к нам, хотя, осмелюсь сознаться, в этом нет ничего удивительного, поскольку путь, ведущий сюда, ровен и прям, и, в сущности, было бы странно, если б ты умудрился потерять дорогу. Впрочем, что это за глупости я говорю? Садись же, Антон, садись, ты, наверняка, устал и нуждаешься в отдыхе.
– Благодарю, – тихо сказал парень, несколько пораженный болтливостью ректора.
– Мне кажется, я знаю, почему ты здесь, – молвил Александр, когда юноша устроился в кресле напротив него. – Твои родители многое объяснили мне в письме, и я знаю, что ты ничуть не рад своему приезду сюда, но, видишь ли, ты здесь, и с этим едва ли можно что-то поделать. Следовательно, я бы хотел сказать тебе кое-что не совсем приятное, что, возможно, сильно разозлит тебя и приведет в бешенство. Насколько я понимаю, ты сломлен горем, которое постигло твою младшую сестренку? Да, это весьма печальное событие. В слепоте, безусловно, нет ничего хорошего, и ты, как ее брат, конечно, возомнил, что должен был ослепнуть вместо нее… – его голос звучал как-то сухо, равнодушно, почти насмешливо, и Антон все больше сердился, внимательно глядя на него. – Так вот, я заявляю, что своим самоотречением ты жестоко унизил сестру и, кроме того, лишил всякого смысла собственную жизнь. Судя по твоим недоуменным глазам, ты не вполне меня понимаешь. Что ж, я поясню: когда с кем-то из близких случается беда, жалость по отношению к ним – грех, которому нет прощения. Почему? Да потому что жалость – признак бессилия и никчемности. Люди, которых жалеют, теряют всякую возможность достичь успеха, такие люди становятся бесполезными по воле тех, кто проявляет к ним жалость. Иными словами, жалость – это смерть. Жалея свою сестру, ты убиваешь ее. Твое сознание, уверенное в том, что ее ждут бесконечные страдания, разрушает ее жизнь. Ты, конечно, можешь мне не верить, но это так, и, в конце концов, каждому придется познать силу этого закона. Но твое отношение относительно сестры еще не так ужасно по сравнению с тем, как ты поступаешь с собой. Знаешь ли ты, что бывает с теми, кто отрекается от своего дара жизни? Знаешь ли ты, что означает твоя жизнь? Ответ заключен в самом вопросе. Твоя жизнь означает только то, что она твоя. Твоя. И больше ничья. Отдать ее кому-то – значит предать ее. Вверить ее в чью-то власть – значит отказаться от нее. Посвятить ее чьему-то горю – то же самое. В конечном итоге, все терпят поражение. И тот, кому отдают жизнь, и тот, кто отдает. Мои слова прозвучат бессердечно, если я выскажу мнение, что тебе не следует жалеть свою сестру, правда? Я не стану этого говорить. Я лишь замечу, что ты вполне в силах защитить малышку Симу, но защитить только от себя. От своей жалости. Ты можешь сделать ее счастливой, несмотря на то, что она слепа, но как – ты должен понять сам. И помимо всего прочего, ты должен хорошенько усвоить, что никакие обстоятельства, даже самые беспощадные и разрушительные, не могут влиять на твою жизнь. Потому что твоя жизнь, Антон, только твоя и, скажу больше, двигаться по направлению к счастью – вовсе не желание, мечта или надежда – это прямая обязанность каждого человека. Потому что Бог, создавший нас, есть радость, и те, кто отвергает это чувство ради кого бы то ни было – противники Бога.