Тайна Золотой долины
Шрифт:
Ужин получился и в самом деле шикарный. На первое была уха из свежей форели, на второе — глухарь, на третье — довольно сладкий кофе. Не было, правда, хлеба, но едят же без хлеба алеуты, китайцы и многие другие народы. Да и вообще, если послушать врачей, хлеб есть вредно.
Наевшись, мы растянулись на еловых ветках и невольно подумали о том, что сейчас делается у нас дома.
— Теперь уже и искать перестали, — проговорил Димка. — Об одном, наверно, плачут, что трупов наших не нашли.
Я представил свою маму,
— Свиньи мы, вот что! — сказал я. — Сбежали, а матери теперь страдают.
Но разве могут цвести возвышенные, благородные чувства там, где присутствует Лёвка Гомзин. Он только хихикнул в ответ на мои слова и сказал:
— Как же, страдают! Моя и не почешется даже. Бог, скажет, дал, бог и взял. Она уже давно мне говорила: «Хоть бы ты, Лёвка, умер, что ли! Где я на тебя хлеба напасусь? Ешь много, а по карточке тебе положено всего 200 граммов». Я пробовал умирать, да ничего не вышло.
— Как жё ты пробовал? — спросил Димка.
— Очень просто. Лягу, глаза закрою, пятачки на глаза положу, руки крестом сложу и начну заниматься самогипнозом.
— Самовнушением!
— Ну, самовнушением, не всё ли равно, что ль. «Лёвка, Лёвка! — говорю себе, — ты уже умер». И не дышу — долго-долго. А не умирается. Воздух, что ль, где проходит?
— А ты бы все дырочки у себя закрыл, — со злобой сказал я.
— Какие дырочки?
— Ну, в ушах, в носу… И зря ты, Лёвка, говоришь, что твоя мать не страдает, — старался я убедить этого блудного сына. — Страдает, да ещё как!
— Ну и пусть, — не унывал Лёвка. — Теперь все страдают. Вон у Мироновых, когда Митю на фронте убили, так его мамка, знаешь, как страдала? Водой отливали.
— Ну, что ты врёшь! — возмутился Димка. — Начнёшь рассказывать о печальном, а у тебя всё на смешное переходит.
— А что ж тут смешного? — удивился Лёвка. — Водой отливали, а ему смешно. Хочется мне посмотреть, как бы ты засмеялся, если б на тебя два ведра холодной воды вылить.
— Эх ты, Федя! — возмутился Димка. — Если хочешь знать, так никто Миронову водой не отливал. Это всё Манька Горшкова натрепала. Я сам видел, как им похоронную принесли. Варвара Митрофановна, когда прочитала письмо, долго в окно смотрела, а потом повернулась и говорит своему Ваньке: «Ну вот, Ваня, остались мы с тобой теперь одни-одинёшеньки». И сколько я у них сидел, она всё Ваньку по голове гладила: вот и гладит, и гладит, а сама смотрит куда-то далеко-далеко — даже страшно мне стало.
— А после этого, — сказал я, — она пианино продала, буфет, шубу с собольим воротником — всё хорошее, что у неё было, то и продала. А деньги в райком партии отнесла и просила купить на
— Это правда, — подтвердил Димка. — Моей маме Миронова сама в очереди говорила: «Вот если бы мой Ванька был побольше, я бы его на фронт отвезла и сама бы в танк посадила и сказала: „Гони, Ваня! Дави их, как поганую вошь, чтобы ни один из этих гадов живой от нас не ушёл“». Вот она как сказала, а ты говоришь — водой отливали.
— Может быть, — согласился Лёвка. — Я разве спорю…
Но лучше бы уж он спорил! Его дурацкие слова всё-таки как-то отвлекали меня от тяжёлых мыслей о доме. Когда же этот спор закончился, мне стало совсем не по себе.
Хотелось поскорее успокоить маму, дать ей как-то знать, что я вовсе не утонул, а жив и думаю о ней.
Мой взгляд нечаянно упал на клетку с голубем, и я сказал:
— Пожалуй, пора выпустить голубя.
— Но мы же ещё ничего не нашли, — возразил Димка.
— Как ты не поймёшь, Дублёная Кожа, такой простой вещи, — удивился я. — Надо же дать знать Мишке Фриденсону, что мы живы и что Никитка Сычёв должен ждать моего сигнала.
Димка как-то странно на меня посмотрел, но ничего не сказал. Мне показалось, что он понял, зачем я выпускаю голубя раньше времени, — и так же, как и я, не прочь дать знак о себе родителям.
Я написал Мишке письмо, через несколько минут его голубь сделал прощальный круг над Золотой долиной и помчался к своему хозяину.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Опять этот старик! Пещера. Он тут! Письмо геолога Окунева. Ключ к золоту.
Рано утром залаяла Мурка. Я выскочил из хижины, и Мурка, ворча от злобы, бросилась за каким-то человеком, в котором я узнал вчерашнего старичка. Он убегал вдоль берега, вверх по течению, и всё время воровато оглядывался.
Димка тоже проснулся, и мы помчались за маленьким человеком. Но, так же, как и вчера, он внезапно исчез у нас на глазах.
Что за человек? Что ему от нас надо? Почему он убегает? Куда прячется? Эти вопросы мы на разные лады задавали друг другу и не находили на них ответа.
— Я всё-таки думаю, что это фашистский шпион! — сказал Димка.
— Шпион, не шпион, а что враг — это ясно. Изловим его, Димка, а?
Димка, конечно, согласился, и мы начали действовать.
Решили, прежде всего, обследовать место около коптильного завода, где копался этот старичок. На жёлтой глинистой куче земли ещё видны были следы пальцев — он горстью брал её отсюда.
Тут же рядом, на перепревших листьях, мы нашли землю, рассыпанную кружочком. Похоже было на то, что её сыпали здесь во что-то круглое, вроде ведра, и часть её просыпалась на листья мимо.