Тайная любовь княгини
Шрифт:
— Что же ты оробел, братец? Видно, не чаял меня таким увидеть?
Андрей долго не отвечал. Казалось, он прислушивался к барабанному бою и скрипошному скрежету, раздававшимся в соседней избе, и старался понять: что же это такое — предсмертная шутка венчального братца или иноземный способ лечения?
— Не чаял, государь, — наконец негромко произнес Андрей Иванович.
Государь протянул руку для пожатия, желтую, словно церковная свеча, и Андрей сделал то, чего не совершал никогда ранее, — уткнулся губами прямо в шероховатый пергамент руки.
— Прости меня, Василий Иванович, что
— Господь с тобой, Андрей Иванович, не хоронить же ты меня пришел, авось поживу еще, — улыбнулся государь.
ВАСИЛИЙ И ЕЛЕНА
С начала болезни прошла неделя.
— Елену позовите… видеть хочу, — пожелал великий князь.
За время недуга Василий Иванович держался подалее от супружницы, опасаясь накликать на нее зло. Волхвование заразно, оно поражает не только наговоренного, но всякого, кто стоит к нему на расстоянии вытянутой руки, — не должна была сгинуть государыня. А о том, что его околдовали, великий князь не сомневался даже мгновения.
Елена вошла. Убрус [31] с волосником [32] и жемчужное ожерелье на гибкой шее оттенили ее кожу, и лицо казалось как никогда белым. Сжалось нутро Василия Ивановича от горького ощущения — столь же непрочна судьба великой княгини, как и жизнь самого государя.
— Ты, матушка, ко мне близко-то не подступай. Порченый я… как бы беда к тебе не пристала.
Дрогнули брови Елены Васильевны при словах мужа.
— Что ты говоришь такое, Василий Иванович, — подошла вплотную к государю великая княгиня. — Твоя болезнь — моя беда. — И в это мгновение она и вправду жалела о напасти, свалившейся на Василия.
31
Убрус — платок, расшитый узорами, иногда золотом, жемчугом.
32
Волосник — шапочка, надеваемая под платок.
— Сказать я хотел тебе много, Елена, — не посмел отстранить государь узкие пальцы жены.
Кожа у нее была мягкая, как соболиный пух, и так же ласкала пальцы, как персидский бархат.
— Не сейчас, государь.
— Другого раза может не представиться, Елена Васильевна. Грешен я, вот потому и мучает меня беда, вот потому и сжигает лихоманка мое нутро.
— В чем же ты грешен, Василий Иванович?
— Жену мою первую… Соломониду Юрьевну, в монастыре заточил, чтобы на тебе жениться… А она младенцем вскорости разрешилась. Сын мой без отца мается. Кто знает, где он сейчас?
— Не мучай себя, государь, понапрасну — может, сына-то и не было.
— Был сын, — уверенно отвечал Василий Иванович. — В монастырь к Соломониде я Оболенского отправлял, розыск повелел учинить, только он ни с чем вернулся. Сказал, что наговаривают на утробу великой княгини. Только не поверил я ему, а через верных людей узнал, что сына Соломония при себе держит и показывать никому не позволяет.
— Уймись, Василий Иванович, не терзай себя по-пустому, может, это и не твой сын вовсе, — высказала крамольную мысль великая княгиня. — Прижила Соломония с кем-то дите, вот и держала его подле себя, чтобы сраму избежать.
— Не вылечат меня твои слова, матушка.
Жаль Елене Васильевне было государя, но другого утешительного слова она не нашла и, положившись на чудесное спасение, оставила великого князя.
ПРОВЕРЕННОЕ СРЕДСТВО
Утром по наказу Михаила Глинского мамки с боярышнями разошлись по московским дорогам, чтобы разбросать по перекресткам наговоренные государевы вещи. Всякий, кто поднимет брошенный предмет, должен был забрать с собой и хворобу великого князя.
То был стародавний проверенный способ, но о нем знали многие, поэтому к оставленным на перекрестках вещам всегда относились с опаской. Прежде чем поднять даже серебряную монету, валявшуюся в пыли, нужно поплевать через плечо в сторону черта и произнести очистительную молитву. И еще нельзя было брать найденную вещь голой рукой, а обязательно через тряпицу, только так можно уберечься от дьявольского ожога или бродячей лихоманки.
Когда боярышни возвратились, Михаил Львович долго расспрашивал, кто позарился на государево добро: побирушники или добрые молодцы, молодые или ветхие, бабы или мужики. А когда убедился, что болезнь великого князя нашла себе пристанище в виде крепкой молоденькой плоти, обрадованно перекрестился.
Государь должен выжить.
Но лихоманка лупцевала самодержца жгучей плетью, и, даже когда Василий Иванович спал, Глинский видел, как бьется в недуге его слабеющее тело. Это походило на торговую казнь, когда после каждого удара жертве кивком головы требовалось показать учтивость к суровому палачу.
Государю не помогали ни рецепты ведуний, проверенные временем, ни чуждые русскому брюху зелья немецких лекарей, ни наговоры, приятные для слуха.
ИОСИФОВ МОНАСТЫРЬ
Василий Иванович думал о духовных грамотах отца и деда. Умели предки распорядиться добром, и даже махонькая вещичка находила своего хозяина. Отец жаловал серебряными ложками племянников, часы оставлял сыновьям, шкатулки — невесткам. Предки не обижали жен землицей, завещая им после своей смерти огромные уделы, но главное добро всегда перепадало старшему сыну. Тот обязан был взять из слабеющих рук золотой скипетр, вместе с которым наследовалось московское хозяйство. Отец должен был передать сыну духовное богатство, вмещающее самодержавную идею. Вот только беда — маловат сын, едва три года минуло. А надежных наставников среди ближних не найти.
Василий Иванович пристально всматривался в стоявшего у его постели брата, еще раз проверяя, можно ли тому доверить малолетнего Ивана. Впрочем, он давно уже понял, что Андрей жидковат, больше походит на матушкину породу. Иное дело средний брат — вот кого в союзниках надо держать! Такой не только своего удела не отдаст, ему и соседняя землица лишней не покажется. Однако доверять Юрию несмышленого наследника великий князь не станет: все равно что отдать мышат на попечение кошки.
Рано уходил московский государь.