Тайная правда
Шрифт:
Сергей Митрофанович Городецкий
(1884-1967)
ТАЙНАЯ ПРАВДА
I
Жадными глазами пробегая прибавление к вечерней газете, только что купленной на улице, Костя подымался по лестнице к квартире своих друзей, у которых жил.
В донесении штаба главнокомандующего опять говорилось о мелких стычках, и Костя был этим разочарован. Он ждал гигантского боя и представлял себя его участником с той страстно-стью, с какой мечтают только о том, что никогда заведомо не сбудется.
Костя был хром и уйти на войну не мог. Ушел на войну его друг по гимназии и универси-тету, с которым он с детских лет жил душа в душу,
В минуты, когда особенно злая досада брала Костю на то, что он не на войне,- он логиче-ски утешал себя тем, что его ближайший друг воюет. Но душа его на этом не успокаивалась.
Душа его так же, как и Витина, гармонически соединяла в себе созерцательность с любовью к деятельности. Часами друзья могли предаваться беседам о том, что дала человеческая мудрость, но как только они во что-нибудь уверовали, у них являлась потребность делом доказать свою веру. Но тут часто мешала Косте хромота. Он в делах отставал от друга. Зато сильнее развивалась в нем душевная жизнь, как всегда это бывает у людей с физическим недостатком. Впервые резко почувствовал эту разницу Костя по окончании гимназии. Они тогда решили, что России нужнее всего железные дороги, и оба выдержали в институт путей сообщения. Но как только начались практические занятия, Костя отстал и должен был переменить профессию. Он поступил на филологический факультет и увлекся психологией. Показалось ему, что в этой зачаточной науке, больше чем в какой-либо иной, он найдет применения и созерцательной, и деятельной сторонам своей души.
Друзья виделись часто, и общая жизнь их, несмотря на различие ближайших интересов, опять начала налаживаться.
Но загорелась война, и Костя вторично - и на этот раз гораздо больней - почувствовал свою оторванность и от друга, который в первые же дни записался добровольцем, и от деятельной жизни, которая возникла в России с началом войны.
Было это ему тем мучительней, что никогда не представлялось и никогда в будущем не могло больше представиться такого яркого случая проявить согласованность веры с делом тем, кто ее, как Витя и Костя, имели.
Веровали Витя и Костя и до войны еще, что не во внешнем техническом прогрессе, достиг-нутом германской расой, просвечивает будущее Европы, а в глубинах славянского духа и в молодой русской культуре. Столкновение славянства с германством встречено ими было радостно, и радостно готовы они были бросить свои жизни на славянскую чашку бурно заколебавшихся весов мира.
Но исполнить это мог только Витя. Костя остался в бездействии и созерцании. Действием для него было одно: взять ружье и идти. Правда, первое время он начал работу в комитетах, делал обходы, участвовал в кружечных сборах.
Но эти малые дела так непохожи были на те великие, о которых он мечтал, что он скоро оставил их.
Друзья переписывались, и связь между ними не прерывалась.
Временами подолгу не приходило писем от Вити. Тогда Костя вспоминал с тоской последнюю фразу, сказанную другом перед разлукой:
– Если я буду убит...
Конца не услышал Костя: тронулся поезд, поднялся шум, и тщетно хотел Костя хоть на лице друга прочесть конец его мысли. Бледное лицо Вити улыбнулось и скрылось. Не то виноватое, не то обещающее было выражение этой улыбки, и Костя хорошо его запомнил.
II
Пробежав
Было уже поздно, и ему было неловко возвращаться в чужой все-таки дом, когда все, вероятно, спят.
К удивлению его, в передней был огонь и из гостиной доносились голоса.
– Костя, это вы?
– спросила Витина мать, Марья Николаевна, - какие новости? Входите сюда и рассказывайте.
Костя разделся и вошел в гостиную нехотя, потому что его тянуло к меланхолическому уединению.
В гостиной он застал небольшое общество. Вокруг Марьи Николаевны сидели: доктор Красик, человек, несмотря на свою старость, с ярко-черными волосами и, несмотря на жизнь в городе, с сильно загоревшим лицом; Васса Петровна, дальняя Марьи Николаевны родственница, которую Костя терпеть не мог за один вид ее - подобострастной приживалки; и Пенкин, товарищ Вити по институту, фатоватый юноша, очень тщательно причесанный и слишком всегда почтительно целующий ручки Марье Николаевне. Его Костя тоже не любил.
Костю заставили рассказать ночные новости с войны. Он вяло это исполнил и хотел уйти, но Марья Николаевна остановила его:
– Посидите с нами. Мы интересные вещи обсуждаем. Послушайте, что начала рассказывать Васса Петровна! Только ты сначала начни,- обратилась она к ней.
Костя со вздохом опустился в указанное ему кресло, а Васса Петровна начала снова прерванный приходом Кости рассказ:
– Мать моя, - начала она с некрасивым жестом, как бы вынимая из себя слова, и срывающимся тоном, как будто ей никто и поверить не мог, что у нее была мать,- мать моя жила отдельно, и я сама отдельно. Ложусь я спать, надо сказать, поздно.
Она улыбнулась, как бы извиняясь, что рассказывает про себя, девушку, еще не сознавшую своей старости, такие подробности, и продолжала:
– Часу во втором ложусь. А все в том доме, где я жила, ложились рано и никто уже к ним прийти не мог. Дверь, конечно, на запоре, и на задвижке, и на цепочке. Все, повторяю, спят. И вдруг звонок.
Она привскочила в кресле и энергично дернула воздух, как дергают ручку звонка.
– Я к дверям. Спрашиваю: кто там? Слышу, что никого нет, да и быть не могло.
– Так это кто-нибудь пошалил, Васса Петровна, вот и всё?
– вскричал весело путеец Пенкин и обвел всех глазами, делая их страшными, - а вот я расскажу...
– Нет, уж дайте мне кончить!
– обиженно сказала Васса Петровна, вся покрасневшая от удовольствия, что она в таком светском обществе рассказывает такую интересную историю из собственной жизни.
– Докончу, тогда и замолчу!
– Досказывай, досказывай!
– поощрила ее Марья Николаевна.
– На этой лестнице только наша квартира была, и входную дверь внизу мы сами запирали, - рассказывала Васса Петровна,- никакой хулиган не мог забраться и позвонить. Это был нечеловеческий звонок!
Она сделала паузу и продолжала пониженным голосом:
– Не к добру это, - подумала я и заснула. Утром просыпаюсь телеграмма от сестры, что мать моя умерла. Еду к ней и узнаю, что как раз в том часу, когда был звонок, она повесилась. Вот и говорите тут, что нет чудес!
Конец рассказа был неожиданным. Все молчали. Марья Николаевна чувствовала некоторое неприличие в том, что ее близкой подруги мать умерла так вульгарно - повесилась!
– Теперь - ваш рассказ!
– обратилась она к путейцу.