Тайная слава
Шрифт:
Ниже следовала приписка доктора Хэбердина:
"Все вышеизложенное, к несчастью, чистая правда. Брат ваш во всем мне признался в то утро, когда я заходил к нему в комнату. Сразу обратив внимание на перевязанную руку, я заставил показать ее. То, что я увидел, вызвало у меня, врача с многолетним опытом, такое отвращение, что мне едва не стало дурно; история же, которую я вынужден был выслушать, оказалась столь невообразимо пугающа, что некоторое время я, кажется, был близок к помешательству. После этого я усомнился в благости Предвечного. А кто не усомнится, коли природе дозволяется играть такими возможностями!.. Если бы вы собственными глазами не видели развязки, я бы сказал: не верьте всему этому. Мне остается
Джозеф Хэбердин, доктор медицины".
По прошествии двух или трех месяцев я услышала, что доктор Хэбердин скончался в море вскоре после того, как его корабль отплыл от берегов Англии.
Мисс Лестер умолкла и жалобно посмотрела на Дайсона, который, нужно сказать, чувствовал себя очень неловко.
Он пробормотал несколько отрывистых фраз, предназначенных выразить его глубокий интерес к сей необычайной истории, а затем спросил:
— Но, простите меня, мисс Лестер, насколько я понимаю, вы оказались в затруднительном положении. И были столь любезны, что просили меня помочь вам. В чем же дело?
— Ах да, — сказала она. — Я и забыла. Видите ли, мои теперешние сложности кажутся столь незначительными но сравнению с тем, о чем я вам рассказала. Но раз уж вы так добры ко мне, то я продолжу. Вы едва ли поверите, но кое какие лица подозревали — делали вид, что подозревают. — будто я убила своего брата. Я говорю о моих родственниках. На протяжении всей своей жизни они руководствовались самыми что ни на есть корыстными соображениями и, по всей видимости, решили извлечь из обрушившегося на меня ужаса некую материальную выгоду. Я стала объектом унизительного, постыдного наблюдения. Поверите ли, сэр, если я отправлялась за границу, за мной следовали по пятам наемные соглядатаи, да и в своем собственном доме я тоже чувствовала себя под неусыпным и, прямо скажу, изобретательным надзором. Нервы мои без того были взвинчены до предела — стоит ли говорить, что мне очень хотелось скрыться от ходивших за мной тенью родственников. Я обрядилась в этот маскарадный траур и на какое-то время затаилась. Но с недавних нор у меня появились основания полагать, что меня выследили, и если только я не заблуждаюсь, вчера я видела детектива, которому поручено следить за всеми моими пере движениями. Вы, сэр, наблюдательны и остры на глаз, так скажите, вам не показалось, что сегодня вечером кто-то следил за домом?
— Кажется, нет, — сказал Дайсон. — Но, может быть, вы опишете этого гипотетического детектива?
— Конечно. Это моложавый мужчина с темными волосами и совсем уже черными усами. Он носит очки в крупной оправе, надеясь таким образом замаскироваться, но ему ни за что не изменить своей неловкой манеры держаться и привычки нервно оглядываться но сторонам.
Заключительная часть описания послужила последней каплей, переполнившей чашу терпения Дайсона. Он жаждал поскорее выбраться из этого дома и, не будь правила хорошего тона столь строго почитаемы на Британских островах, с удовольствием облегчил бы душу каким-нибудь замысловатым ругательством.
— Простите, мисс Лестер. — произнес он с холодной вежливостью, — но я ничем не могу вам помочь.
— О, я, кажется, обидела вас, — печально молвила мисс Лестер. — Скажите, чем я провинилась, и я сделаю все, чтобы добиться вашего прощения.
— Вы ошибаетесь, — сказал Дайсон, хватаясь за шляпу и через силу выговаривая слова. — Вы ни в чем не провинились. Но, как я уже сказал, помочь вам я не могу. Вероятно, — добавил он не без сарказма. — вам стоит обратиться к моему другу Расселу, тот вам будет полезнее.
— Спасибо, я попробую, — ответила дама и закатилась в припадке хохота, довершившего позор и смятение мистера Дайсона.
Незадачливый рыцарь поспешно покинул дом и постарался найти забвение в пятимильной
Домой Дайсон пришел в твердой решимости начать новую жизнь. Он вознамерился оставить свои ирландские и арабские увлечения и списаться с Мьюди относительно регулярной поставки легких романов для занимательного чтения.
В течение ряда лет мистер Дайсон занимал две комнаты на тихой улице в Блумсбери, где ему удавалось, по его собственному напыщенному выражению, держать руку на пульсе жизни и при этом не быть оглушенным тысячеголосым ревом главных улиц Лондона. Источником особого, если не сказать изысканного, удовольствия Дайсона служило то, что с близлежащего угла Тоттенхем-Корт-роуд отправлялась во все концы города добрая сотня омнибусов; Дайсон часто говорил, что от его дома можно быстро и удобно добраться до какого-нибудь там Дэлстона или же пуститься в воспоминания о чудесном рейсе по самым дальним пределам Илинга и улицам за Уайтчепелом.
96
Район Лондона, где много ювелирных, часовых и оптических магазинов.
Свои комнаты, бывшие первоначально излишне меблированными, Дайсон постепенно очистил, и хотя пышного великолепия апартаментов, что он занимал в доме близ Стрэнда, тут не наблюдалось, все же обстановка была отмечена строгим изяществом, делавшим честь его вкусу. Старые и по-настоящему красивые ковры ласкали взгляд своими блеклыми тонами; авторские оттиски гравюр горделиво, как древние родовые щиты, висели на стенах в рамках из настоящего черного дуба. Мебели как таковой было мало: в одном углу скучал простой, но очень внушительного вида квадратный стол. К столу была придвинута старинная, почти трехсотлетняя скамья с высокой спинкой. Два деревянных кресла плюс книжная полка в стиле ампир могли бы с успехом довершить обстановку любого, даже самого аристократического жилища, если бы не один достойный особого упоминания предмет.
Самому мистеру Дайсону скамья, стол и даже антикварная полка были глубоко безразличны — его любимчиком в этом разношерстном семействе мебели было самолично купленное им японское инкрустированное бюро, за которым, равнодушно повернувшись спиной ко всем деревянным сокровищам комнаты, Дайсон любил просиживать целыми днями, охваченный горячкой вдохновения или, как он сам любил выражаться, "охотой на фразу". Аккуратный строй ящичков был заполнен исписанными листками и записными книжками — многолетними набросками; а вместительная, глубокая, как пещера, утроба бюро была до отказа забита наметками новых замыслов. Дайсон горячо любил все тонкости и ухищрения писательского ремесла, и хотя, как мы уже говорили, отчасти заблуждался, именуя себя художником, забавы его были в высшей степени безобидны, тем более что публикациями своих трудов он миру не докучал.
За этим причудливым бюро Дайсон замыкался в мире своих фантазий, экспериментировал с сочетаниями слов, бился, как и дружественный ему затворник из Бейсуотера, над неодолимыми трудностями стиля — только в отличие от склонного к депрессии реалиста он не терял при этом твердой уверенности в себе. Последнее время Дайсон почти непрестанно работал над новым замыслом, захватившим его мистической подоплекой, — над историей своего ночного приключения на Эбингдон-Гроув, в которой не последнюю роль играла изобретательная дама со второго этажа.