Тайная власть. Незримая сила
Шрифт:
Шаманы, наводящие болезнь, действуют по той же схеме. При этом в их исполнении такой вредоносный предмет влияет на жертву независимо от того, где он находится. Поэтому чаще они стараются спрятать подальше в таком месте, где у жертвы меньше всего шансов найти его.
Соответственно, задача другого шамана, целителя, к которому обратились, чтобы избавить от порчи – найти и уничтожить эту вредоносную вещь. Здесь, как и у других, кто снимает порчу, явно подключаются какие-то ясновидческие механизмы. О том, как может проходить такое снятие зла с участием шамана-целителя, рассказывает исследователь-этнограф:
Туркмен – шаман Оразназар во время камлания узнал причину нездоровья больного, которого привели к нему. Он узнал, что наговоренный предмет («бент») находится в колодце. В сопровождении нескольких всадников шаман тут же оправился к колодцу, который находился на расстоянии около 20 километров. На веревке шаман опустился в него, но тот оказался полон воды в два человеческих роста и с первого раза ему не удалось
– Внутри, – сказал он, – должна быть кость, в кости бумага с вредоносным наговором. И еще там должен быть свинец, чтобы коробка затонула.
Когда коробку открыли, содержимое ее оказалось именно таким, как и сказал шаман. Отверстие кости, куда была вложена бумага, было залито воском.
Это далеко не единственный эпизод такого рода – заключает исследователь. Когда шаман, найдя предмет, рвал и сжигал записку, больной выздоровливал.
При обычном заболевании отношения пациента и врача в каком-то смысле механистичны: врач задает вопросы, выписывает лекарства, больной следует его предписаниям. Приходит другой больной, приходит тысячный и все повторяется с монотонностью конвейера. И совершенно иная суть происходящего в целительствах от порчи и зла, насланных кем-то. Каждая ситуация здесь уникальна, как неповторимы и уникальны обстоятельства, стоящие за ней.
Соответственно, сами методы и приемы, которыми исцеляют от порчи и наговора, так же далеки от традиционных медицинских средств, как унылые медицинские истории болезней, от драматических историй, стоящих иной раз за такой порчей или наговором. Как и в случае, который я только что рассказал, инициатором такого наговора нередко оказывается женщина. Женщина, чьи чувства оказались отвергнуты или оскорблены. Не знаю, не берусь судить, можно ли ответить односложно, кто олицетворяет, кто приносит в мир исходное зло – колдун ли, наславший порчу, та ли, что просила его об этом, или сам человек, сотворивший кому-то обиду и зло и уже по одному этому открытый для зла сам? Во всяком случае, вот такую историю поведал мне киевский кинорежиссер В. П. Олендер:
– Зовут ее Валентина Баранникова. Поехал я к ней случайно. Не собирался совсем. Добираться к ней сложно, а тут заехал приятель на машине. Поехали. Тем более, суббота, она не принимает. Значит мешать не будут, поговорить можно. Когда заходили к ней, девица от нее вышла с лицом, темным от отчаяния и печали. Валентина оказалась женщиной лет всего сорока. Так что слово «бабка» весьма условно применимо к ней. Нет ничего, что внешне как-то выделяло бы ее. Говорит нам, когда мы вошли: «Видели вышла сейчас от меня? Парня ждала из армии. Даже не гуляла с ним до этого, а он пришел, обидел ее, а сам женился на другой. А другая на той же улице живет. Если бы еще где… Чуть ни каждый день видит их, лицом к лицу встречается с ними. Не разминуться. Места не находила из-за этого. Узнала, где „черная бабка“ живет. Люди всегда подскажут. И поехала к ней, рассказала: о своей обиде. Та говорит – ладно, помогу, мол. Спрашивает: „У тебя от него есть что-нибудь? Письмо там, фото или хотя бы что он в руках держал?“ Но она знала уже об этом заранее. Тоже люди сказали. Захватила половинку письма от него из армии. Нарочно половинку и нарочно так разорвала вдоль, чтобы прочесть нельзя было. Но бабка и не собиралась вникать, что там написано. Взяла листок, скомкала, в тряпочку завернула, отошла, пошептала над ним что-то, сбрызнула из чашки и говорит: „Садись на электричку (сказала куда ехать). Только поздно вечером поезжай, да так рассчитай, чтобы, когда приедешь, двенадцать ночи было. И день выбери, когда луна совсем на ущербе будет. Как сойдешь, иди по дорожке, что справа, она одна там, не спутаешь. Отсчитай пятьсот шагов. Тут еще раз направо поворачивай, еще триста шагов. По сторонам не смотри, только шаги считай, чтобы тебе не сбиться. Там стань да узелок этот в землю и закопай и будет тогда все по-твоему.“ Она так и сделала. Выбрала ночь, когда луна в ущербе, поехала, отсчитала все шаги и закопала узелок там в землю. Месяц проходит, ничего с тем парнем не делается. Засомневалась, она, опять к той „черной бабке“ поехала. Лучше б не ездила. Успокаивает ее бабка, говорит: „Не сомневайся, умрет твой Валерий-то“. Девка аж в голос закричала: „Как умрет?! Я же не просила об этом!“ „Мало что не просила. А узелок-то где закопала? На кладбище. Туда и свезут его скоро.“ Девка запричитала, что не видела она, где закопала, темно было. И не надо этого, не хочет она! „И не отпирайся, милая, – отвечает бабка, – на то и свидетель есть. Борька, ты здесь?“ И вот откуда-то, из темного угла чтото непонятное появилось, шар какой-то мохнатый, и прыг ей, старухе, на плечо. „Ну что, видел, как шла она на кладбище?“ И тот комок мохнатый запищал: „Видел! Видел!“ „Умрет Валерий-то?“ Комок радостно подхватил: „Умрет! Умрет!“ Тут девица эта со стула так и сползла, вроде обморока у нее случилось от этого всего. С того раза заикаться стала. И вот, стерва, приезжала ко мне не за него, ведь, не за Валеру своего, просить, хоть могла бы, а за себя. Она, мол, несчастная! Заикаться стала.»
– Я не успел спросить, – продолжал Олендер, – помогла ли она ей, как
Оказалось, с месяц назад жена летчика стала вдруг буквально таять. Потеряла за эти несколько недель килограммов двадцать. Появилась слабость, апатия, не хотелось жить. Анализы ничего не давали, а врачи, как это бывает всякий раз в подобных случаях, выписывали лекарства и давали советы, которые оказывались бесполезны. Они не знали, не могли понять, что то, что происходило с ней, было не по их части. Летчик метался в поисках спасения, когда случай и вывел его на Валентину Баранникову. Сейчас, в свете вечернего солнца, очевидна была не просто худоба его жены, а какая-то даже прозрачность. Когда они приехали первый раз, только взглянув на нее, Валентина сказала: «Поезжайте скорей домой, распорите перину, на которой спите. Переберите по перышку. Что найдете, везите ко мне.» Она не стала говорить, что именно могут найти они там. Она знала. Когда капитан с женой собрали в коробочку, что оказалось там, то отправились сначала даже не к ней, а к теще, ей показать – как мол, могло все это оказаться там? Ведь перину-то она сама готовила. Та только за голову схватилась. «Теперь сожги все, – сказала Валентина, возвращая коробочку. – И гвозди тоже в огонь. По луне – сегодня самое время.» Когда же летчик, чуть ни со слезами благодаря ее, ушел в сопровождении все такой же безучастной жены, и машина их отъехала, Валентина заключила: «Это какими же дураками надо быть, чтобы к теще ехать! Она-то разве могла бы? Родной дочери-то? Есть еще дураки. Я могла бы сказать, кто сделал. Но зачем? Вот запалит он костер-то, да бросит все это в огонь, никогда больше к ним не сунется. Обожжется!» И довольная, она засмеялась чему-то, понятному ей одной.
Баранникова и то, что делает она, не есть нечто исключительное. Таких «бабок» сегодня сохранилось немало. Затаившись, они пережили лихолетье, продолжительность не в одно поколение. Как пережили этот срок и другие – те, кто не утратили и не забыли злого искусства наводить на людей порчу, насылать болезнь и недуги. Противоборство их, идущее, наверное, с тех пор, как в мире появились добро и зло, продолжается по сей день.
Услышав о Баранниковой, когда был в Киеве, я собрался было навестить ее, но узнал, что какое-то время назад она исчезла. «Уехала», – лаконично отвечают те, кто разделяли с ней кров. На вопросы: «Куда? Когда вернется?» – молчаливое пожатие плечами.
Я знаю, время от времени некоторые из таких людей исчезают. Очевидно, на то у них бывают свои причины. Правда, я не встречал еще, чтобы кто-то внезапно уехавший так, возвращался. И на это тоже, остается предположить, существуют свои причины.
4. ЦЕЛИТЕЛИ. НА НЕВЕДОМЫХ ПУТЯХ
По благодати и без нее
Напомню: некоторые считают, что болезнь, как форма страдания, есть искупление, погашение зла, совершенного человеком в этом или в прошлом его рождении. С величайшим уважением и симпатией относясь к этой точке зрения и к людям, которые ее разделяют, я чувствую все-таки, что что-то не дает мне принять ее до конца. Это как бы дверь, я вижу ее, она открыта, но войти в нее я не могу. И я пытаюсь понять, что мне мешает.
Мне кажется, я начинаю понимать: это сама готовность таким образом все объяснить и ответить на все вопросы. В реальности, встающей за этой точкой отсчета, я присутствую лишь частично. Там же, где пребываю я, царят скорее «произволы Господни». Кто чувствует, как я, легко поймет, что я имею в виду.
Почему и зачем я вообще заговорил здесь об этом? Только чтобы сказать о тех целителях, которые делают свое дело вне понятий кармы, не видя в болезни ни воздаяния, ни искупления за прошлое зло. Таковы целительства многих христианских святых. Московское княжество уже много лет платило тяжелую дань Золотой Орде, и не было случая, чтобы посланец хана привез весть, которая означала бы что-то, кроме новых тягот и горя. Так было и на этот раз. Хан Чанибек Тайдула прислал Московскому Великому князю Иоану Иоановичу письмо, в котором требовал от князя прислать к нему «человека божьего», Московского митрополита Алексия, чтобы тот помолился о даровании прозрения его жене. Жена же его была слепа к тому времени уже в течение трех лет. Но главное, письмо хана содержало важное политическое условие. Вернее, угрозу: «Если, – писал хан, – по его молитве исцелится моя жена, то ты в мире со мною, будешь, если не пошлешь его ко мне, то со огнем и мечем пройду по твоей земле.»