Тайны Ракушечного пляжа
Шрифт:
— Я все думаю о той ночи, ну, когда мы праздновали середину лета, — через некоторое время сказал Йенс. — Тогда с птицами творилось что-то странное, помните?
— Это ведь птичий остров, — напомнила я. — И птицы не привыкли к людям. А там хоть разрешается ставить палатки?
— Скорее всего, нет. Но это ведь только раз в году. Мы не трогали гнезд и ничего плохого им не делали. Я бывал там раньше, и птицы не проявляли никакого недовольства. Они просто на время улетали. Но в этот раз с ними происходило что-то странное. Они остались и следили за нами. Даже нападали.
— Это потому, что мы сидели с внешней стороны острова. А там у них гнезда, ты же сам говорил, — заметила
— Возле палаток творилось то же самое, — сказала Анн-Мари. — Хотя тогда мы об этом не задумывались. Птицы были на всех горах. Теперь я это припоминаю.
— А разве обычно бывает не так? — поинтересовалась я. — Разве птицы не находятся все время где-то поблизости? В воздухе кружат крачки, на скалах сидят чайки, а вокруг лодок и мостков плавают гаги, разве нет? Они же всегда где-то рядом, или я не права?
— Права, — сказал Йенс. — Птицы — отличные шпионы. Они всегда где-то поблизости, но ты никогда не обращаешь на них внимания. Именно поэтому Один и держал при себе в качестве разведчиков двух воронов.
Мне вспомнилась серебристая чайка, сидевшая на скале, когда мы с Йенсом лежали в спальном мешке. Я вдруг отчетливо увидела ее перед собой и даже засомневалась, воспоминание ли это или нечто иное. Светлый, леденящий глаз, который за мной следил. Крик, заставивший меня подняться. Я внезапно осознала, что и сейчас, когда я вспомнила о чайке, произошло то же самое: я каким-то непостижимым образом оказалась чуть повыше остальных.
— Меня как будто приподнимает, — с удивлением сказала я.
— Да, наверное, так и есть, — засмеялся Йенс.
— Поэтому и говорят, что от наркотиков человек «улетает», — пояснила Анн-Мари.
Йенс сел и снова заиграл на губной гармошке, а мы лежали в темноте и слушали. Я почувствовала, что звуки проникают в мои мысли, словно какое-то орудие в материал, создавая из них нечто зримое, почти доступное осязанию. На мгновение мне показалось, что мы беседуем, у нас идет задушевный разговор, и я хочу сказать что-то важное, но, пока я подбирала слова, я вдруг обнаружила, что мы вовсе не разговариваем. Просто сквозь меня льется музыка. Анн-Мари спит рядом со мной, Йенс уже ушел, а музыка все еще живет у меня в голове.
Я тоже заснула, и мне приснился замечательный сон в желтых и розовых красках: мы с Анн-Мари, тесно прижавшись друг к другу, сидим на носу какой-то лодки, свесив ноги за борт. Мы несемся по морю вслед заходящему солнцу, быстро, но почти беззвучно, и из-под наших ног каскадом бьет розово-красная вода.
Посреди ночи я проснулась и увидела, что Анн-Мари спит, подсунув руку под щеку. Атмосфера сна не уходила. Осталось ощущение движения, словно какая-то беззвучная сила продолжает нести нас вперед.
Когда я проснулась в следующий раз, в комнате брезжил сероватый рассвет. Все было печально и абсолютно неподвижно.
На следующий день из Израиля вернулась Эва. Из внешнего мира она попала в дом с закрытыми шторами. Она скинула рюкзак и остановилась, загорелая, веснушчатая, с ярким пестрым платком, повязанным вокруг каштановых волос. Она уезжала из дома, где окна и двери обычно бывали распахнуты, постоянно скрипела от торопливых шагов лестница и непрерывным потоком шли гости. А вернулась она в дом, где все замерло и люди неподвижно сидели в желтоватом полумраке, словно застывшие в янтаре доисторические насекомые. Когда она уезжала, их с Лис комната была тщательно убрана, там стояли свежие цветы, а кровати были застелены белыми покрывалами с синим узором, а теперь она попадет в преисподнюю со скомканными грязными простынями, комиксами, банками из-под кока-колы и пакетами с недоеденными, заплесневевшими ребрышками. Вот о чем я подумала в первую очередь, когда Эва вдруг возникла внизу, под лестницей, и до нас донесся ее голос. Я села в постели, окинула взглядом весь этот бардак и подумала: «О боже, во что мы превратили ее комнату».
Но Эва даже не зашла в комнату, которая некогда принадлежала им с Лис, а теперь служила нам с Анн-Мари. Она поселилась в домике для гостей. Занесла туда свой рюкзак и расстелила на кровати спальник, словно по-прежнему была волонтером кибуца.
Потом Эва попыталась поговорить с Оке. Она довольно долго колотила в дверь писательского домика. Не знаю, был ли Оке настолько пьян, что не хотел показываться дочери, или же просто-напросто спал, но двери он ей так и не открыл. Я стояла у чердачного окна и видела, как Эва постояла перед дверью, а затем сдалась, тяжело опустилась на горный уступ и в отчаянии стала выдирать из земли траву, вероятно чувствуя себя чужой в собственной семье. Как странно, должно быть, уехать на несколько недель, а по возвращении обнаружить, что все изменилось. Одна сестра исчезла, а ее собственное место заняла другая.
Но Эва привнесла в дом какую-то силу. Она приготовила ужин и собрала нас всех на веранде для совместной трапезы. Рассказала о своей работе в кибуце, об огромных сорняках на хлопковых полях и о том, как вместе с приятелем-англичанином ездила автостопом в Эйлат, и ей действительно удалось организовать что-то вроде застольной беседы. Но тем же вечером Эва сама все и испортила, предложив всем вместе съездить на Каннхольмен и помянуть Майю. Участвовать в этом не захотел никто. Оке вышел из комнаты, а Карин сделала вид, что ничего не слышала.
Мы с Йенсом и Анн-Мари продолжали курить марихуану все лето. Где Йенс ее доставал, я не знаю. Курили мы всегда только втроем, никого другого в компанию мы не брали.
~~~
В пятницу четвертого августа Майя нашлась.
Рольф и Улла Магнуссоны вместе со своим старшим сыном Рейне отправились на лодке ставить сети. Вечер был красивый, теплый и безветренный. Они вышли из дома где-то около восьми часов и, вероятно, первый раз проплыли мимо Ракушечного пляжа в четверть девятого. Тогда они там ничего особенного не заметили, правда, смотрели они в основном в сторону следующей бухты, где собирались ставить сети, к тому же они довольно оживленно беседовали. Возможно, солнечный свет падал тогда по-другому — перед самым закатом освещение быстро меняется. Они поставили сети на том же месте, где и всегда, и только на пути домой, проплывая мимо Ракушечного пляжа, увидели Майю.
Прямо там, где кончается пляж и гора почти отвесно опускается в воду, на уступе скалы стоял ребенок. Если бы последние лучи солнца не упали именно туда, Магнуссоны, вероятно, девочку вообще бы не заметили. Ее темная кожа, черные волосы и коричневый комбинезон почти сливались с горой.
Увидела ее Улла. И тут же подумала, что ей померещилось.
— На таком крохотном выступе ведь не уместиться, ни ребенку, ни взрослому, — говорила она, передавая нам свои ощущения.
Если смотреть из лодки, складывается впечатление, что человек в этом месте устоять никак не может. Гора казалась ровной, как стена, и Улле почудилось, будто ноги девочки лишены какой бы то ни было опоры и что она просто висит перед скалой. Но когда она указала туда мужу и они подплыли поближе, стало ясно, что девочка стоит на узеньком уступе, ширины которого только и хватает на ее маленькие ступни. Больше никого поблизости видно не было, ни на пляже, ни на вершине горы, ни где-нибудь на лодке.