Тайны Шлиссельбургской крепости
Шрифт:
Бронислав Шварце — французский гражданин (сын польского эмигранта) — занимался подготовкой Польского восстания 1863 года.
Он был арестован и приговорен русским правительством к смертной казни, которую ему заменили вечной каторгой. С дороги в Сибирь он был возвращен и весною 1863 года заключен в Шлиссельбургскую крепость, где пробыл семь лет в Секретном доме.
За несколько лет до него покинул Секретный дом Шлиссельбурга М.А. Бакунин, одиночное заключение которому заменили ссылкой в Сибирь на поселение.
Бронислава Шварце возвратили в Шлиссельбург с дороги в Сибирь.
Было ли это связано с побегом М.А. Бакунина за границу, судить трудно, но, некая зеркальность в судьбах «гениального русского забулдыги», так называл М.А. Бакунина Александр Блок, и польского повстанца явно присутствует.
Впрочем, к Б. Шварце мы еще вернемся, а пока завершим историю покаявшегося М.А. Бакунина. Он исповедался еще Николаю I, а Александру II он вообще пообещал «посвятить остаток дней сокрушающейся… матери». Покаяние было принято, и Бакунина перевели из Шлиссельбурга в Сибирь на поселение.
Мы не знаем, о чем думал Михаил Александрович Бакунин, когда — тут так легко с помощью зеркального отражения перевернуть описание Бронислава Шварце! — всё ближе становились дома и церкви берегового Шлиссельбурга, всё меньше — остающаяся за спиной островная крепость, и только огромная, словно темная стена, стояла Ладога…
Может быть, возле темной ладожской стены Бакунин, действительно, собирался посвятить остаток дней матери и приготовиться достойным образом к смерти, но скоро это желание позабылось.
«Бакунин — одно из замечательнейших распутий русской жизни, — писал Александр Блок. — Кажется, только она одна способна огорашивать мир такими произведениями. Целая туча острейших противоречий громоздится в одной душе: «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень» — из всего этого Бакунину не хватало разве стихов — в смысле гармонии; он и не пел никогда, а, если можно так выразиться, вопил на всю Европу, или «ревел, как белуга», грандиозно и безобразно, чисто по-русски. Сидела в нем какая-то пьяная бесшабашность русских кабаков: способный к деятельности самой кипучей, к предприятиям, которые могут привидеться разве во сне или за чтением Купера, — Бакунин был вместе с тем ленивый и сырой человек — вечно в поту, с огромным телом, с львиной гривой, с припухшими веками, похожими на собачьи, как часто бывает у русских дворян. В нем уживалась доброта и крайне неудобная в общежитии широта отношений к денежной собственности друзей — с глубоким и холодным эгоизмом. Как будто струсив перед пустой дуэлью (с им же оскорбленным Катковым), Бакунин немедленно поставил на карту всё: жизнь свою и жизнь сотен людей, Дрезденскую Мадонну и случайную жену, дружбу и доверие доброго губернатора и матушку Россию, прикидывая к ней все окраины и все славянские земли. Только гениальный забулдыга мог так шутить и играть с огнем. Подняв своими руками восстания в Праге и Дрездене, Бакунин просидел девять лет в тюрьмах — немецких, австрийских и русских, месяцами был прикован цепью к стене, бежал из сибирской ссылки и, объехав весь земной шар в качестве — сначала узника, потом — ссыльного и, наконец, — торжествующего беглеца, остановился недалеко от исходного пункта своего путешествия — в Лондоне».
В Лондоне, как известно, М.А. Бакунин сделался было другом Карла Маркса, но потом разошелся и с ним и одним из первых начал предостерегать против «диктатуры пролетариата», которую проповедовали Маркс.
К этому же периоду относится знакомство Бакунина с Сергеем Нечаевым. В бытность того в Женеве Михаил Александрович выписал ему мандат «Русского отдела Всемирного революционного союза», а кроме того, как полагают некоторые исследователи, написал знаменитый «Катехизис революционера».
Вскоре после ареста Сергея Нечаева М.А. Бакунин переключился на организацию анархических кружков с целью захвата руководства в Международном товариществе рабочих (Интернационале), однако Карл Маркс охранял свой Интернационал гораздо успешнее, чем русские жандармы самодержавные. Бакунин тут потерпел решительное поражение и в 1872 году был вообще исключен из Интернационала.
О жизни и деятельности М.А. Бакунина можно говорить бесконечно, поскольку это, действительно, «распутие русской жизни»…
Вот и в Шлиссельбурге Бакунин тоже стоит как бы на водоразделе потоков арестантов николаевской эпохи и узников последующих правлений, для которых у крепостной стены, обращенной к Ладожскому озеру, придется выстроить новое здание, получившее название Новой тюрьмы.
Наступала новая эпоха, которой суждено было преобразить Россию.
Александр II взошел на престол в год, когда задыхался в осаде Севастополь и Россия терпела жесточайшее унижение.
Двадцать лет царствования Александра II переменили многое.
Бурный рост промышленности, строительство железных дорог, блистательные военные и дипломатические победы, территориальные приобретения, уступающие разве что приобретениям, сделанным в эпоху землепроходчества, но главное — крестьянская реформа, уничтожившая крепостное право.
19 февраля 1861 года государь подписал составленный святителем митрополитом Филаретом (Дроздовым) манифест «О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей, и об устройстве их быта». Ввиду приближающейся Масленицы событие это держалось в тайне, и обнародован был манифест только 5 марта, на Прощеное воскресенье.
Хотя у крестьян и отрезали часть их прежних владений, и вообще реформа была связана с выкупом, но трудно переоценить значение этого манифеста. Российская империя наконец-то переставала быть рабовладельческой страной…
Обе столицы, как утверждали газеты, ликовали.
За пределами газетных полос ликования было меньше.
Отмена крепостного права чувствительно задела интересы рабовладельцев. Как справедливо отметил в своем докладе за 1962 год шеф жандармов и начальник III отделения Собственной Его Величества канцелярии генерал-адьютант Василий Андреевич Долгоруков, «помещики к устройству своего хозяйства на новых основаниях не подготовились и… не имея капиталов, претерпевают чувствительные лишения».
Тем не менее помещики как бы молчали.
«Неудовольствие дворян не произвело еще в большинстве сословия явных помыслов о каком-либо перевороте, — сообщал все в том же докладе императору В.А. Долгоруков. — Отдельные личности первенствующие в разряде дворянских либералов выступили однако ж, из сельского их уединения на политическое поприще, распространяя печатным и изустным словом мысли свои о свободе гораздо далее намерений самого правительства… Нет сомнения, что этот класс людей в России действует под влиянием заграничной русской революционной пропаганды посредством главных ее органов, но вместе с тем и по вдохновению либеральномятежной эпохи в прочих европейских государствах».
Наблюдение это — не чета водевильным умозаключениям Бенкендорфа. Точно отмечено тут, как рабовладельческая оппозиция государю начинает выступать под псевдонимами русской, красной, социальной республики.
Сразу же после обнародования Манифеста об отмене крепостного права в Петербурге стали распространять прокламации, в которых население призывалось к бунту и насилию по отношению к императору. Любопытно, что экземпляры этих воззваний были обнаружены и в Зимнем дворце.