Тайны Удольфского замка. Том 1

Рэдклиф Анна

Тут ее отвлекли от грез прозаическим приглашением к ужину, и она не могла не улыбнуться, вспомнив о своих причудливых фантазиях и о том, как рассердилась бы г-жа Монтони, если б узнала, о чем она мечтала.

После ужина тетка ее долго не ложилась спать; Монтони все не возвращался, а Эмилия наконец удалилась на покой. Насколько ее восхищало великолепие гостиной, настолько поразил ее пустынный и запущенный вид полумеблированных покоев, через которые она принуждена была проходить, направляясь в свою комнату. По-видимому, эта анфилада когда-то пышных хором стояла необитаемой уже много лет. На стенах виднелись остатки ковровой обивки, на других стенах, расписанных фресками, сырость почти вытравила краски и рисунок. Наконец Эмилия достигла своей спальни — огромной высокой, пустынной, как и все другие, комнаты, с окнами, выходящими на Адриатическое море. В первую минуту на нее нахлынули грустные, мрачные впечатления; но вид Адриатики несколько рассеял ее; желая поскорее избавиться от удручающих впечатлений, она села за стол и попыталась уложить в поэтической форме свои причудливые грезы на тему о морских нимфах.

МОРСКАЯ НИМФА

Глубоко, глубоко в пучине морскойЖиву я среди гулких струй.Играю, резвлюсь у подножия скал,Что грозно торчат над поверхностью волн.Там, в пещерах сокровенных,Я слышу рокот рек могучихИ

направляю их течение сквозь Нептуновы волныОплодотворять зеленые берега земли.Я посылаю прохладные потокиТем нимфам, что живут в реках, озерах и ручьях.Сквозь рощи и обширные лугаИ в дикие, живописные уголки.Лишь только вечереет.Нимфы пляшут на цветущих берегахИ в песнях имя мое восхваляют.Венки сплетают и под водою мне благодарность воссылают.Люблю в беседках я лежать из алого кораллаИ слышать рокот волн над головой.Сквозь слой воды следить за ходом гордых кораблейИ бегом облаков веселых.Порою летом в тихий час полночный.Когда волна плещется о кузов корабля.Люблю я проявлять свои волшебные чары,Всплывая на поверхность луною озаренных волн.Когда весь экипаж погрузится в сон,А юноша влюбленный в задумчивости стоит,Облокотясь о борт, я нашептываюЕму такие напевы, каких не знает ни единый смертный!Его пытливый взор скользит по темным волнам,Но видит длинные лишь тени корабля.Вверху луна в лазурных небесах…Очарованный, он слушает, трепещет.Порою голос мой звучит одной лишь нотойМелодичной — она звенит и угасает!Я пробуждаю звуки гулких раковин,И вот кругом вдруг раздается громкий хор!Юноша дрожит и, песнью очарован.Созывает весь экипаж; матросы молча нагибаютсяВниз над высоким бортом, но тщетно прислушиваются -Песнь моя умолкла и чары все пропали!В лесистой бухте среди гор,Где на якоре стоит стройный корабль,В час сумерек с веселыми тритонамиЯ выхожу плясать в пору прилива.С сестрами-нимфами люблю резвиться я.Покуда солнце не взойдет над морем;Тогда проворно вниз спешим в свой дворец хрустальныйГлубоко там, в морской пучине, среди лесов Нептуна.Под прохладными аркадами и беседками из травМы проводим томительные полуденные часыТам, куда не заглядывает солнца луч,И плетем из морских цветов гирлянды.Мы поем свои мелодические песниВ сопровождении гулких раковинИ журчания течений, что скользят проворноПо нашим залам светлым.Там бледный жемчуг, голубой сапфир,Рубин кровавый и зеленый изумруд —Все камни самоцветные из купола сияют.Хрустальные колонны высятся со всех сторон;Когда грозная буря собирается над морскою безднойИ раздаются раскаты грома,Я взбираюсь на какой-нибудь утес высокийИ оттуда наблюдаю взбаламученное море.И вот вдали, качаясь на волнах свирепых,С усилием подходит корабль одинокий, вздымая пену белую.И низко пригибая к волнам паруса и мачты.Тогда бросаюсь я в кипучую пучину океанаИ при вспышках молнииНаправляю судно к мирным берегам,И сразу умолкают стоны моряка…Но если я нечаянно не подоспею,Чтобы спасти корабль от гибели,Я созову своих дельфиновИ прикажу им нести утопающего туда,Где в океане виднеется далекий остров.Несчастных грусть я скоро утешаю.Проносясь по пустынным берегам.Тихими песнями, которые слабо доносятся до их слухаВ промежутках, когда затихает бури вой.И песнь моя заводит их в грустные рощи.Шумящие у берегов пустынных моря.Там зреют сладкие плоды, прохладные журчат ручьи.Густая роща доставляет им убежище от бури.И духи воздуха, послушныеМоему властному голосу, который они так любят,На облаках рисуют веселые видения,И в отдалении раздаются сладкие мелодии.Вот так я коротать помогаю им одинокие часы,Успокаивая сердце несчастных, потерпевших крушение,До тех пор, пока утихнет буряИ на востоке заалеется заря.За все эти проделки Нептун порой привязывает меня крепкоК скалам внизу коралловою цепью,Покуда не минует буря.Тогда утопающие тщетно взывают о помощи.Кто бы вы ни были, если любите мои песри,Приходите, когда закат окрасит волны,На тихие пески, где резвятся феи.Там люблю я жить в студеных волнах.

ГЛАВА XVI

Он наблюдателей к проникает

Дела других насквозь пытливым взором;

Не любит зрелищ, музыки не терпит,

Смеется редко, и его улыбка

Как будто бы насмешку выражает

Над ним самим, презрение к уму,

Который до улыбки снизошел.

Такие люди вечно неспокойны:

Они не терпят, если кто-нибудь

Стоит кх выше, потому — опасны.

Юлий Цезарь

Монтони с приятелем вернулись домой поздно, уже когда утренняя заря окрасила алым цветом волны Адриатики. Веселые группы, протанцевавшие всю ночь под колоннадами св.Марка, рассеялись как сонмы духов. Монтони был охотник до иных развлечений, он не любил легких светских забав, — ему были больше по душе страсти пылкие, волнующие. Препятствия и бури жизни, обыкновенно разрушающие счастье людей, в нем, напротив, возбуждали и укрепляли душевные силы и давали ему высшие наслаждения, на какие он только был способен. Без какой-нибудь цели, захватывающего интереса жизнь казалась ему сонной, пресной, и за отсутствием предметов истинного интереса он заменял их искусственными возбуждениями, пока это не обращалось у него в привычку. Такого же рода была привычка к азартной игре, которую он усвоил, томясь бездействием, и которой затем предался страстно.В этом занятии он провел и эту ночь вместе с Кавиньи и кружком молодых людей, не столько знатных и родовитых, сколько богатых и порочных. В сущности,

Монтони презирал этих пустых, бездарных юношей, вдобавок с порочными наклонностями, и водил с ними компанию только для того, чтобы сделать их орудиями для достижения своих целей. Впрочем, некоторых из них, более умных и способных, Монтони приблизил к себе, но даже и с ними обращался несколько свысока. Эта надменность действовала угнетающим образом на слабых, а в людях более сильных возбуждала жгучую ненависть. Разумеется, у Монтони было много заклятых врагов; но сила их ненависти именно доказывала степень его власти. А так как власть была главной целью его жизни, то он больше гордился этой ненавистью, чем гордился бы любовью окружающих. Чувство столь спокойное, как уважение, он глубоко презирал и готов был бы презирать самого себя, если бы счел себя способным ценить уважение к своей собственной личности.

В числе этих немногих людей, которых он отличал в этом кружке, были синьоры: Бертолини, Орсино и Верецци. Первый был человек веселого нрава, с сильными страстями, легкомысленный, немного сумасброд, но вместе с тем великодушный, мужественный и доверчивый. Орсино был сдержан, надменен и склонен к властолюбию. Нрав он имел жестокий и подозрительный, отличался обидчивостью и неумолимой мстительностью; хитрый и ловкий, — он был стоек и неутомим в достижении намеченных целей. Он прекрасно владел своим лицом и своими страстями, — впрочем, страстей у него почти не было, кроме разве гордости, мстительности и скупости, и удовлетворяя им, он не останавливался ни перед чем, да и вообще не признавал препятствий в осуществлении своих замыслов. Этот-то человек и был главным фаворитом Монтони. Верецци, не лишенный дарований, обладал пылкой фантазией и был рабом разнообразных страстей. Веселый, сладострастный и смелый, он, однако, не имел ни выдержки, ни истинного мужества и был низко эгоистичен во всех своих стремлениях. Падкий до интриги и всегда готовый верить в успех своих происков, он столь же быстро отказывался не только от своих собственных планов, но и от планов, заимствованных у других. Гордый и стремительный, он не признавал никакого подчинения; однако те, кто изучил его характер и наблюдал прихотливость его страстей, могли водить его на помочах, как малого ребенка.

Таковы были друзья, которых Монтони ввел в свой дом и пригласил к своему столу на другой же день по приезде в Венецию. В числе гостей находился также венецианский вельможа, граф Морано, и некая синьора Ливона, которую Монтони представил жене, как знатную и замечательную женщину; утром она явилась приветствовать г-жу Монтони по случаю ее приезда в Венецию и была приглашена к обеду.

Г-жа Монтони с довольно кислой миной принимала приветствия синьоров. Она невзлюбила их уже за то, что они были приятелями ее мужа; она подозревала, что это они задержали его так поздно накануне; наконец она завидовала им, сознавая, как мало она имеет влияния на мужа, и была уверена, что он предпочитает их общество. Впрочем, знатность графа Морано до-ставила ему некоторую внимательность с ее стороны, чего были лишены остальные гости. Ее надменное обращение и надутое лицо, а также экстравагантность ее наряда, — она еще не успела усвоить венецианские моды, — представляли разительный контраст с красотой, скромностью и простотой Эмилии, которая с большим любопытством, чем удовольствием, наблюдала собравшихся гостей. Красота и обворожительное обращение синьоры Ливоны, однако, невольно привлекли ее внимание; прелесть ее разговора и выражение кроткой приветливости на лице венецианки пробудили в сердце Эмилии долго дремавшую в нем симпатию.

Чтобы подышать вечерней прохладой, все общество село в гондолу Монтони и отправилось кататься на взморье. Алое сияние заходящего солнца еще окрашивало волны и горело на западе; но меланхолический свет заката постепенно погасал, а в темной синеве неба уже стали загораться звезды. Эмилия сидела в грустной задумчивости. Гладкая поверхность воды, по которой скользила гондола, трепетавшие в ней отражения — второе небо и звезды, прозрачные очертания башен и портиков, в совокупности с тишиной вечерней, прерываемой только плеском воды да звуками отдаленной музыки, все это возбуждало восторг и душевное умиление. Прислушиваясь к мерным ударам весел и к отдаленным звукам, приносимым бризом, она думала о покойном отце и о Валанкуре, и на глазах ее навертывались слезы. Взошла луна, и лучи ее с нежностью коснулись серебристым светом ее лица, отчасти затененного плотной черной вуалью. Чертами она напоминала Мадонну, а выражением — Магдалину: поднятые кверху глаза и слеза, сверкавшая на щеке, довершали сходство.

Последние звуки далекой музыки замерли в воздухе, так как гондола далеко ушла в открытое море, и общество пожелало собственной музыки. Граф Морано, сидевший возле Эмилии и некоторое время молча наблюдавший ее, схватил лютню и ударив по струнам рукой артиста, запел красивым тенором следующее рондо, проникнутое нежной грустью:

РОНДО

Как луч серебряный, что дремлетНа трепетной волне,Как бриз, что слегка вздуваетНа лодке парус горделивый.Как ропот тихого прибоя,Умирающего у далеких берегов,Или песня тихая, тающая в воздухе.Так нежен вздох, несущийся из моей груди.Любовь моя верна, как волна лучам зари,Верна, как парус ветерку.Верна, как душа обаянию музыки,Или как музыка Венеции морям.Нежна, как луч серебряный, что дремлетНа трепещущей груди Океана;Да, так нежна, так преданна моя любовь,Нежна и преданна тебе!

Каденца, составлявшая переход от последней строфы к повторению первой, чудные модуляции его голоса, сила и выразительность исполнения обнаруживали в нем истинно художественный вкус. Кончив, он передал лютню Эмилии, и та, не желая навлечь на себя подозрения в аффектации, тотчас же начала играть и петь. Она выбрала грустную народную песенку родного края и пропела ее с очаровательной простотой и чувством. Знакомая мелодия так живо напомнила ей родину и тех лиц, в присутствии которых она, бывало, так часто слыхала эту песню, что душа ее переполнилась, голос задрожал, оборвался и струны зазвенели под ее пальцами странным диссонансом. Устыдившись, однако, своего волнения, она вдруг перешла на мелодию такую веселую и удалую, что, казалось, видишь перед собой танцующих и слышишь их топот. — «Брависсимо!» — вырвалось в один голос у присутствующих, и ее заставили повторить песню… В числе комплиментов и похвал, посыпавшихся на Эмилию по окончании пения, похвалы графа Мо-рано были всех восторженнее. Они не прекратились и тогда, когда Эмилия передала лютню синьоре Ливоне и та запела под аккомпанемент ее с чисто итальянским брио.

После этого граф, Эмилия и Кавиньи пели канцонеты, в сопровождении двух лютней и нескольких других инструментов. Порою инструменты замолкали и голоса из громкой гармонии вдруг понижались до тихого шепота; затем, после долгой паузы, звуки постепенно росли и крепли, инструменты вступали один за другим и наконец полный, могучий хор снова несся к небесам.

Между тем, синьору Монтони надоела музыка, и он мечтал о том, как бы ему избавиться от общества, или ретироваться с теми из гостей, которые пожелали бы заняться азартной игрой в казино. Воспользовавшись паузой, он предложил повернуть к берегу; это предложение охотно поддержал Орсино, тогда как граф и другие синьоры горячо протестовали.

Монтони ломал себе голову, как бы избавиться от обязанности занимать графа, единственного из гостей, с которым он считал нужным стесняться, и как ему добраться до берега; но случилось, что гондольер пустой лодки, возвращавшейся в Венецию, окликнул его людей. Не беспокоясь более о том, что он делает неловкость, Монтони ухватился за удобный случай и, поручив дам попечению своих друзей, уехал вместе с Орсино. В первый раз Эмилии был неприятен этот отъезд, — его присутствие она считала как бы охраной, хотя сама не отдавала себе отчета, чего она боится,