Тайны запретного императора
Шрифт:
Зато приезжий жених Анны Леопольдовны всех разочаровал: и невесту, и ее мать, и императрицу, и двор. Худенький, белокурый, заикающийся, женоподобный юноша был неловок под пристальными, недоброжелательными взглядами «львов» и «львиц» двора Анны Иоанновны. Английский дипломат Клавдий Рондо в 1739 году писал, что в 1733 году он являлся свидетелем приезда принца в Россию и «был на первом его представлении герцогу Курляндскому, тогдашнему графу Бирону (Бирон до 1737 года не был герцогом Курляндии. — Е.А.) и не мог не заметить крайнего удивления графа при виде малого роста принца, не соответствовавшего возрасту». Похоже, размышлял Рондо, венский двор отправил русским негодный династический товар. Впрочем, и никакой другой жених принцессы Анны не мог бы вызвать симпатии у временщика императрицы — Бирон больше других придворных боялся грядущих перемен, а с браком племянницы царицы они стали бы неизбежны. Будущее заведомо не несло фавориту стареющей императрицы ничего хорошего.
Но делать было нечего — жених уже приехал. Как писал в мемуарах сам Бирон, «принц Антон имел несчастье не понравиться императрице, очень недовольной выбором Левенвольде. Но промах был сделан, исправить его, без огорчения себя или других, не оказалось возможности». Иначе говоря, принц знатнейшего германского княжеского рода — это не жених из неведомой в России Португалии, и его просто так не выставишь за дверь, наградив собольей шубой с царского плеча. Тем более что о предстоящем сговоре уже поставили в известность (или, как тогда выражались, «учинили нотификацию») австрийский, прусский и английский дворы. В итоге, что бы не думала про себя императрица Анна
16
РИО. Т. 80. С. 469–470.
17
Брауншвейгские князья в России в первой половине XVIII века. Gottingen, 1993. С. 126.
18
РИО. Т. 80. С. 470.
Антон-Ульрих неоднократно и безуспешно пытался сблизиться со своей будущей супругой, но она равнодушно отвергала его ухаживания — «была безучастна» — так оценивал ее реакцию Х.Ф. Гросс, брауншвейгский дипломат [19] . «Его усердие, — утверждал впоследствии Бирон, — вознаграждались такой холодностью, что в течение нескольких лет он не мог льстить себя ни надеждою любви, ни возможностью брака». Злопыхатели распространяли о нем невыгодные слухи: физически он слаб, страдает падучей и т. д. [20] Но будем помнить, что Бирон был одним из таких злопыхателей. Думается, что Бирон, с его влиянием на Анну Иоанновну, и поддерживал в государыне неприязнь к принцу. Сам же он, со свойственным ему дерзким хамством, открыто третировал Антона-Ульриха и «весьма уничтожал и, несмотря на высокое его рождение, хуже всякого партикулярного человека всегда принимал и не токмо все его поступки при Ее величестве и публично при всех, и при чужестранных министрах хуливал» [21] — так было написано в допросных пунктах следствия по делу Бирона за 1741 год. Как грубо и бесцеремонно обращался временщик с людьми, хорошо видно из записок князя Я.П. Шаховского, да и других мемуаристов. Неудивительно, что Бирон и его клевреты несколько лет повторяли, «будто царица никогда не обещала выдать племянницу за принца, а согласилась только принять его на русскую службу» [22] . Но это не так: точно известно, что в 1732 году Левенвольде вел в Брауншвейге переговоры именно о браке принца Антона-Ульриха и Анны Леопольдовны, а из упомянутой записки Остермана следовало, что об этом сватовстве были извещены австрийский и другие европейские дворы. Более того, в мае 1733 года между Остерманом и брауншвейгским посланником фон Кништедтом начались переговоры об условиях заключения брачного контракта и процедуре бракосочетания. Напомню, что в мае этого года принцесса была окрещена по православному обряду. Это Остерман в записке 1733 года отмечал особо: девицу необходимо перекрестить в православие «еще прежде зговору, а по последней мере прежде совершения брака». Но дальше этих переговоров брачное дело не пошло, и в этом была личная заслуга Бирона. С самого начала он встретил в штыки идею задуманного Остерманом брака, ибо расценил этот проект как удар против себя. И все это хорошо понимали. Недаром принц Антон-Ульрих в сентябре 1735 года в сочувственном письме матери, герцогине Антуанетте-Амалии, по поводу смерти своего отца Фердинанда-Альбрехта, просил ее походатайствовать за него перед Бироном и Остерманом. По-видимому, мать принца написала Бирону, и тот отвечал, что для него нет более важного дела, чем забота о ее сыне [23] . Цена этих слов, естественно, была весьма невысока. На самом деле для Бирона было бы лучше, если бы вообще никакого брака не заключили, а Анна Леопольдовна состарилась в девках. Из дела казненного в 1740 году по наветам Бирона кабинет-министра Артемия Волынского видно, что как только временщик узнал о частых визитах Волынского к принцессе Анне Леопольдовне, то его гневу против дерзкого сановника не было предела. Кабинет-секретарь Иван Эйхлер, хорошо знавший придворную конъюнктуру, предупреждал своего друга Волынского: «Не веди себя близко к Анне Леопольдовне и не ходи часто. Мне кажется, что там от его светлости есть на тебя за то суспиция, ты нрав его знаешь». Но Волынский не унимался, шел поперек воли Бирона, за что вскоре и потерял голову.
19
Левин Л.И. Российский генералиссимус герцог Антон-Ульрих (История Брауншвейгского семейства в России). СПб., 2000. С. 57.
20
РИО. Т. 76. С. 101.
21
Дело о Курляндском герцоге Эрнсте Иоанне Бироне // Чт. ОИДР, 1862. Кн. 1. Смесь. С. 42.
22
РИО. Т. 80. С. 470.
23
Брауншвейгские князья… С. 114, 123–124.
Что же касается Остермана, который поначалу столь деятельно взялся за брачное дело принца, а потом вдруг остыл к нему, то не может быть никаких сомнений в истинных причинах охватившего вице-канцлера равнодушия к брауншвейгскому жениху. Остерман, весьма чуткий — как флюгер — к настроениям Бирона, умыл руки и несколько лет тянул резину, кормя пустыми обещаниями брауншвейгских дипломатов, которые настойчиво и постоянно напоминали вице-канцлеру о договоренностях Левенвольде с герцогом Брауншвейгским, о прерванных переговорах в Петербурге и прочем [24] .
24
РИО. Т. 80. С. 470; Брауншвейгские князья… С. 120–123.
Как же в действительности смотрела на это дело сама императрица? Возможно, что ей было жалко выдавать племянницу за человека, ей несимпатичного, а по общему мнению еще и неразвитого и слабого. Наверняка императрица вспоминала, как некогда, в 1710 году, ее, семнадцатилетнюю девушку, Петр Великий выдал, не спрашивая согласия, за герцога Курляндии Фридриха-Вильгельма — такого же, как Антон-Ульрих, несмышленыша, который через месяц после свадьбы умер (как утверждали злые языки, с перепою), и вся судьба юной вдовы Анны Иоанновны оказалась исковерканной чужой могучей волей. Следует отметить, что Анна Леопольдовна и императрица были родными, близкими друг другу людьми. Этому много свидетельств. При всей незатейливости натуры Анны Иоанновны, присущей ей грубости, в ней жили и чувства высокие, порывы щедрые и благородные, особенно когда дело касалось устройства благополучия бедных людей, обиженных жизнью сирот. Выступать в роли свахи, подбирать пары и устраивать их счастье (кто же будет возражать такой свахе!) было ее страстью. Некоторые из таких бедных пар, по воле Анны Иоанновны, праздновали свадьбу в царском дворце. Как известно, императрица, сама лишенная семейного счастья, лепилась к семье своего фаворита Бирона. Одновременно она выступала как несокрушимый оплот нравственности своих подданных и сурово наказывала нарушителей общепринятой морали.
После смерти сестер императрицы — Екатерины Ивановны и Прасковьи Ивановны — Анна Леопольдовна осталась для нее единственным родным существом. К тому же девушка была почти сиротой (отец ее был жив, но с четырех лет она его не видела ни разу). Словом, племянница очень подходила для проявления лучших чувств Анны Иоанновны. Да государыня и не скрывала своей горячей привязанности к Анне Леопольдовне, и, как писал в 1739 году Шетарди, «царица считает ее и желает, чтоб другие также смотрели на нее как на родную ее дочь». Это же говорил ему и вице-канцлер Остерман, когда они с Шетарди разрабатывали церемониал первых аудиенций французского посла у царственных особ русского двора [25] . При установлении очередности визитов посла к Анне Леопольдовне и Елизавете Петровне Остерман сказал, что официальное положение Анны Леопольдовны и цесаревны Елизаветы Петровны одинаково, однако «принцесса Анна настолько дорога для царицы, что все, относящееся к ней, затрагивает непосредственным образом Ее царское величество, которая смотрит на эту принцессу как на свою дочь». Примечательно, что и Шетарди отмечал: Анна Леопольдовна «такого же характера, как и ее тетка, и старается подражать ей во всем» [26] . Прямо скажем, императрица Анна Иоанновна была не лучшим образцом для девушки, хотя искренность их чувств друг к другу очевидна. Пожалев, что она доверилась Остерману и Левенвольде в выборе жениха для племянницы, императрица решила выждать, тем более что летом 1733 года русский двор получал через своего посла во Франции князя Антиоха Кантемира заманчивое предложение Версаля выдать племянницу за принца французского королевского дома. Но из этого ничего не вышло.
25
См. также: Дело. С. 41.
26
РИО. Т. 86. С. 140, 146, 238.
Во-вторых, существовала, пожалуй, и другая важная причина многолетней заминки с брачным соглашением. Думаю, что поначалу, придя к власти в 1730 году, Анна Иоанновна не хотела всерьез задумываться о наследниках — ведь ей, ставшей императрицей в тридцать семь лет, после стольких лет унижений и бедности выпал, наконец, «выигрышный билет». Она помнила, как ее, юную вдовствующую герцогиню, по воле Петра Великого оставили блюсти государственные интересы России в чужой, нищей Митаве, под присмотром русского резидента Петра Бестужева (который вскоре залез к молодой вдовице и в постель), и при этом совсем не думали о ее погубленной молодости, о ее желаниях, мечтах, страданиях. После памятных событий начала 1730 года Анне Иоанновне казалось, что жизнь ее только тогда и началась, когда она наконец вырвалась на свободу из курляндского заточения и стала государыней Всероссийской на долгие годы, а то и на десятилетия. Поэтому она не стремилась срочно решить брачное дело племянницы и тем самым подготовить себе при жизни замену. То, что приехавший жених ей не понравился, и послужило императрице поводом для отсрочки брака племянницы на неопределенное время.
Но время шло, и к концу 1730-х годов какое-то шестое, «династическое» чувство все-таки вынудило государыню, несмотря на все сказанное выше, задуматься хотя бы о потенциальном наследнике. Она всегда помнила, что в Киле подрастает опаснейший соперник — внук Петра Великого Карл Петер Ульрих, которого в российском обществе считали весьма серьезным претендентом на престол. Бирон говорил на следствии (и это подтверждается другими источниками), что существование голштинского принца нервировало Анну Иоанновну и она «изволила часто о возрасте голстинского принца спрашивать и объявляла при том всегда некоторое от него опасение» [27] . Поэтому после нескольких лет колебаний императрица решилась все-таки выдать племянницу замуж.
27
Материалы, касающиеся до суда над Бироном и ссылки его // Пекарский П.П. Исторические бумаги, собранные Константином Ивановичем Арсеньевым. СПб., 1872. С. 171.
А тем временем принцесса Анна Леопольдовна взрослела, и это вскоре дало о себе знать. Летом 1735 года начался скандал, отчасти объяснивший подчеркнутое равнодушие принцессы Анны к принцу Антону-Ульриху. Как сообщал в Версаль 28 июня 1735 года французский посланник, императрица Анна Иоанновна обедала с племянницей в Екатерингофе, а затем, «не успела государыня уехать, как кабинет-министры явились к старшей гувернантке принцессы госпоже Адеркас с приказанием собрать вещи и тотчас выбраться из дворца, так как принцесса в ее услугах более не нуждается». Ошарашенной гувернантке дали денег, а «затем немедленно явился в комнату майор Альбрайт (в русской транскрипции Альбрехт. — Е.А.) с 10–12 гвардейцами», они быстро собрали вещи Адеркас и сопроводили ее в Кронштадт, где посадили на уходивший в море иностранный купеческий корабль. Скорее всего, на этом обеде в Екатерингофе состоялось объяснение, точнее — семейный допрос, во время которого Анна Леопольдовна — тогда шестнадцатилетняя девица — созналась тетушке в своей близости с красавцем и любимцем петербургских дам графом Линаром — польско-саксонским посланником в Петербурге. Выяснилось, что покровительницей этого романа была воспитательница принцессы (старшая гувернантка) госпожа Адеркас, родственница прусского посланника Мардефельда. Она благоволила Линару, который посещал Адеркас почти каждый день и благодаря этому мог беспрепятственно видеться и миловаться с Анной Леопольдовной. Разгневанная Анна Иоанновна постаралась пресечь эту связь на корню. После высылки гувернантки польский король Август II по просьбе русского правительства без шума отозвал из Петербурга и графа Линара, причем Бирон, ранее весьма расположенный к Линару, написал в Дрезден, чтобы его более в Россию не посылали. Словом, причина всего скандала была, как писал Клавдий Рондо, проста как мир: «Принцесса молода, а граф — красив» (the princess being very young and the count a pretty fellow). Маркиз де ла Шетарди был того же мнения: Линар обладал «прекрасной наружностью» (belle figure)» [28] . Пострадал и камер-юнкер принцессы Иван Брылкин, который, скорее всего, служил почтальоном возлюбленных. В свое время, в 1724 году, за такую же вину (переносил записочки императрицы Екатерины Алексеевны и ее любовника Виллема Монса) пострадал «на теле» Иван Балакирев, ставший уже при Анне Иоанновне первейшим шутом двора. Судьба Брылкина сложилась счастливей. Он был сослан в Казань, а с приходом Анны Леопольдовны к власти в 1740 году неведомый никому раньше бывший камер-юнкер Брылкин был назначен обер-прокурором Сената и камергером двора [29] . О судьбе Линара будет сказано ниже.
28
РИО. Т. 80. С. 88, 105; Т. 86. С. 529.
29
РИО. Т. 96. С. 448.
Известно, что после скандала императрица Анна Иоанновна установила за племянницей весьма жесткий, недремлющий контроль. Проникнуть посторонним на ее половину стало совершенно невозможно. Изоляция Анны Леопольдовны от общества ровесников, подруг, света и отчасти даже двора, при котором она появлялась лишь на официальных церемониях, длилась пять лет и не могла не повлиять на ее психику и нрав. И раньше не особенно живая и общительная от природы, Анна теперь совсем замкнулась, стала склонной к мрачности, уединению, раздумьям, сомнениям и, как писал Э. Миних, большой охотницей до чтения книг, что по тем временам считалось делом диковинным и барышень, как известно, до добра не доводящим. И вот, наконец, уже покрытое исторической пылью брауншвейгское брачное дело было реанимировано, что всех поразило. К. Рондо в мае 1739 года писал, что этого брака «никто не ожидал», он не сомневается, «что все проживающие здесь представители иностранных государств уверяли свои правительства в несбыточности такого факта (брака Анны и Антона-Ульриха. — Е.А.)».