Тайные дневники Шарлотты Бронте
Шрифт:
Слух разнесся, как лесной пожар. Я перестала быть невидимкой. Вскоре вся деревня рвалась к моим книгам, особенно ломая копья из-за «Шерли». Три библиотечных экземпляра из Механического института разыгрывали по жребию; если книги задерживались долее двух дней, заемщикам платили по шиллингу в день. Эллен написала, что «Шерли» пользуется не меньшим успехом в ее округе, многие обитатели узнали себя и с трепетом читали настоящую книгу о йоркширцах и йоркширской земле, написанную йоркширкой. Даже местные викарии — бедняги! — не выражали негодования, весьма характерно залечивая собственные раны насмешками над собратьями.
Было бы глупо и тщеславно пересказывать все, что я услышала в то время, тем более что похвалы не перевешивали нелицеприятные отзывы в прессе. И все же я была благодарна соседям
Однажды утром случилось нечто пробудившее во мне любопытство. Вложив мне в руки небольшую стопку старых, пожелтевших писем, папа ласково и торжественно произнес:
— Шарлотта, я решил, что это может быть тебе интересно. Это письма твоей матери.
— Письма моей матери? — с огромным удивлением повторила я.
— Она писала мне до того, как мы поженились. И я хранил их как бесценное сокровище. Можешь прочесть, если хочешь.
С этими словами он вышел из комнаты.
Письма моей матери! Я и не догадывалась, что они сохранились. Я немедленно поняла, что именно побудило отца разделить их со мной после стольких лет. Прочитав в «Шерли» о тоске моей героини Каролины по матери, он, несомненно, понял всю глубину утраты, которую я испытала, когда моя мать умерла совсем молодой. У меня сосало под ложечкой, когда я развернула первое хрупкое послание; мое сердце подскочило при виде изящного незнакомого почерка. Как странно впервые в жизни изучать следы разума, который породил мой собственный! Как печально и сладостно обнаружить, что этот разум был поистине прекрасным, чистым и возвышенным! Строки отличались неизъяснимой добродетелью, утонченностью, постоянством, скромностью и кротостью, а также чувством юмора — мать называла будущего мужа «милый проказник Пат». Слезы навернулись мне на глаза. О! Как же мне хотелось, чтобы мать была жива, чтобы я знала ее!
Возвращая отцу драгоценные листы, я поблагодарила его за щедрость, с какой он разделил их со мной.
— Она была чудесной, милой женщиной, и ты очень похожа на нее, Шарлотта, — промолвил папа, с любовью пожимая мне руку. — Ты мое единственное утешение, я не смогу без тебя.
— Тебе и не придется, папа, — пообещала я.
В последующие три года моя жизнь была странным сплавом одиночества и общения. Я потратила часть заработка на небольшую смену обстановки в пасторате, расширив столовую и спальню наверху, добавив там и сям драпировки и обновив мебельную обивку. Потеряв покой, не в силах избрать тему для новой книги, я нанесла несколько визитов в Лондон, где погостила в доме мистера Смита и познакомилась с выдающимися писателями, включая Уильяма Мейкписа Теккерея. Так же я посетила многие достопримечательности города и увидела прославленного актера Макреди в «Отелло» и «Макбете».
По настоянию мистера Смита («Вы теперь знаменитая писательница, мисс Бронте, — сказал он, — надо написать ваш портрет, de rigueur» [67] ) я неохотно заказала картину у модного художника Джорджа Ричмонда — изысканный рисунок пастелью, который мистер Смит послал нам в дом вместе с подарком для меня — портретом героя моего детства герцога Веллингтона в рамке. Я считала, что мой портрет мне льстит и больше похож на мою сестру Анну, чем на меня. Табби настаивала, что я кажусь на нем слишком старой, но поскольку она с равным упорством утверждала, что портрет герцога Веллингтона — это «портрет хозяина» (то есть папы), я не придавала ее мнению большого значения.
67
Диктуемый существующими нормами или модой (фр.).
— Глаза прямо как настоящие, — восхищалась Марта. — Вы точно смотрите на меня, мэм, и вроде как оцениваете. Взгляд пронзает насквозь, до глубины души.
Папа гордо повесил мой портрет в столовой над камином, объявив его точным.
— Художник проникает в самую суть, — с непривычной усмешкой заметил он. — Такое дивное, живое выражение лица! Ему удалось перенести на бумагу и разум, и материю. Мне кажется, я улавливаю в портрете несомненные признаки писателя и гения.
— А я улавливаю несомненные признаки предвзятости в твоих словах, — засмеялась я.
Когда мистер Николлс увидел портрет, он очень долго стоял и молча изучал его с огоньком в глазах и плохо скрытой улыбкой. Папа поинтересовался его впечатлением, но мистер Николлс ответил только, что находит картину весьма удачной.
Летом 1850 года я на несколько дней съездила в Эдинбург, где встретилась с Джорджем Смитом и его братьями и сестрами. Это путешествие вызвало немало возмущений Эллен о нарушении приличий. Вскоре она загорелась мыслью о моем браке с издателем. Я только смеялась. Хотя мне нравилось вести регулярную переписку с красивым, умным и очаровательным молодым мужчиной, я испытывала к мистеру Смиту только дружеские чувства, как и он ко мне. Инстинктивно я понимала, что мистер Смит женится лишь на красавице, а неравенство наших лет и общественного положения в любом случае делали подобный брак невозможным.
Из Эдинбурга я направилась в Озерный край, к озеру Уиндермер, и остановилась у своих новых друзей, сэра Джеймса и леди Кей-Шаттлуортов (любителей литературы, которые разыскали меня и решительно взяли под свое крыло), в снятом ими на лето доме. В мою память врезалась встреча с миссис Элизабет Гаскелл, [68] женщиной на шесть лет меня старше, писательницей неподдельного таланта, трудами которой я восхищалась. После публикации «Шерли» она осыпала меня (через издателя) такими похвалами и любовью, что я не могла не выразить благодарность. При личном знакомстве миссис Гаскелл оказалась очень умной, мудрой, энергичной и приятной женщиной с радушными манерами и добрым, ласковым сердцем. Мы обнаружили, что у нас много общего, и стали довольно близки; так началась дружба, только крепнувшая с годами.
68
Элизабет Гаскелл, ставшая одной из самых почитаемых и популярных романисток своего времени, позже написала знаменитую революционную биографию Шарлотты Бронте.
Одним из моих величайших утешений по возвращении домой стало чтение. Из Корнхилла исправно присылали огромные коробки новейших книг; ежедневно я проводила долгие часы, жадно поглощая их. Другим моим страстным увлечением была переписка. Я регулярно обменивалась новостями с Эллен, мистером Джорджем Смитом, мистером Смитом Уильямсом и своей подругой и бывшей школьной учительницей мисс Вулер, с которой я поддерживала связь с тех пор, как учительствовала в Роу-Хед. Письма расцвечивали мои дни яркими красками и дарили долгожданное спасение от хауортской изоляции. Редкие послания от Мэри Тейлор из Новой Зеландии были не менее занимательными: она казалась счастливой и довольной своей жизнью в далекой колонии, несмотря на периодическое одиночество и тяжелую работу по управлению магазином.
Временами, когда мучительные воспоминания посещали меня слишком часто или уединение казалось совершенно невыносимым, я вынимала письма месье Эгера из палисандровой шкатулки и перечитывала их. Я прекрасно понимала, что поступаю глупо; в голове и сердце больше не было места для старого хозяина, и я давно примирилась с этим. И все же по неведомой причине, когда бы я ни доставала эти хрупкие листки в мерцании свечи, слова и мысли месье приносили мне утешение.
Между мной и мистером Джеймсом Тейлором, распорядителем моих издателей, возникла теплая дружба по переписке. Несколько раз я встречалась с ним и ощущала, что мистер Тейлор очарован мной. Когда в апреле 1851 года он поведал о своем намерении нанести визит в Хауорт, у меня возникло предчувствие касательно цели его визита, и я была склонна отнестись к нему благожелательно. Как я и думала, мистер Тейлор сделал мне предложение. Однако существовало одно препятствие: он собирался немедленно уехать в Индию на пять лет, чтобы управлять местным отделением «Смит, Элдер и Ко», и испрашивал моего согласия выйти за него замуж после возвращения.