Тайный сыск генерала де Витта
Шрифт:
Итак, первое личное пересечение судеб де Витта и Пушкина произошло в Одессе, но оно было далеко не последним!
В истории пребывания Пушкина в Одессе есть и ещё одна тайна. По некоторым глухим воспоминаниям современников, якобы обидевшийся на Воронцова Пушкин в июне — июле 1824 года вынашивал план побега из Одессы в Константинополь. При этом он хотел прибегнуть к услугам некого корсара Морали, который был весьма тёмной личностью и мог иметь отношение к турецкой разведке. Отставной капитан-лейтенант, бывший таможенник, а затем чиновник Южной армии по делам контрразведки (т. е. фактический подчиненный де Витта) Степан Достанич в письме от 24 марта 1822 из Одессы на имя начальника штаба армии генерала Киселева писал: «На арапа по фамилии Морали имеют подозрение, что он извещает в Константинополь об некоторых делах, происходящих в Одессе, но ежели угодно Вашему Превосходительству мне позволить открывать подобных людей подозрительных,
Пушкиноведы считают, что мечты о бегстве нашли своё отражение в первой главе «Евгения Онегина»:
Придет ли час моей свободы? Пора, пора! — взываю к ней; Брожу над морем, жду погоды, Маню ветрила кораблей. ………………………………… Пора покинуть скучный берег Мне неприязненной (?) стихии…Тема бегства сквозит и в другом пушкинском произведении — стихотворении «К морю», написанном именно в летние месяцы 1824 года:
Не удалось навек оставить Мне скучный, неподвижный берег, Тебя восторгами поздравить И по хребтам твоим направить Мой поэтический побег!Считается, что к этой мальчишеской затее сочувственно относилась не только верный друг поэта В.Ф. Вяземская (жена поэта П.А. Вяземского), но и супруга графа Воронцова. Из письма московского почт-директора А.Я. Булгакова своему брату К.Я.Булгакову: «Вяземская хотела способствовать его (Пушкина. — В.Ш.) бегству, искала для него денег, старалась устроить ему посадку на корабль. Но Воронцов успел предупредить исполнение намерения поэта». Сам М.С. Воронцов тогда же писал самому А.Я. Булгакову так: «…Мы считаем, по меньшей мере, неприличным, её (В.Ф. Вяземской. — В.Ш.) затеи поддерживать попытки бегства этим сумасшедшим и шалопаем Пушкиным…»
Вне сомнений, что разработкой и слежением за «отставным корсаром» занимался и де Витт, а это значит, что Пушкин мог попасть в поле его внимания и с этой стороны.
Одновременно с этим развивался и скандальный роман Пушкина с графиней Елизаветой Воронцовой. Разумеется, что слишком импульсивные и публичные действия поэта вызвали законное неудовольствие супруга графини.
К этому времени Александр I одобряет проект письма Нессельроде к Воронцову о высылке Пушкина из Одессы. А затем в Одессу приходит и высочайшее повеление «находящегося в ведомстве государственной Коллегии иностранных дел коллежского секретаря Пушкина уволить вовсе от службы».
Уже 30 июля 1824 года Пушкин был отправлен из Одессы в Михайловское. Знал ли Пушкин о возможной роли де Витта в решении Воронцова о его высылке из Одессы? Ответ на этот вопрос, наверное, навсегда так и останется без ответа. Хотя можно предположить, что не знал, ибо впоследствии поэт нигде и никогда негативно не упоминает имя де Витта.
Итак, в декабре 1829 — феврале 1830 года в Петербурге происходит несколько встреч Пушкина с Собаньской. Это их последние встречи. Вяземский писал по этому поводу своей жене: «Собаньска умна, но слишком величава. Спроси у Пушкина, всегда ли она такова или только со мною и для первого приема».
К тому времени Собаньская уже знала, что Пушкин — знаменитый русский поэт, и попросила его написать ей в альбом стихи. Так появился один из шедевров пушкинской лирики — «Что в имени тебе моём?». Первая строка знаменитого мадригала весьма значима. Поэт спрашивает у красавицы, что значит для неё его имя, хотя ответ знает уже заранее…
Что в имени тебе моём? Оно умрет, как шум печальный Волны, плеснувшей в берег дальний, Как звук ночной в лесу глухом. Оно на памятном листке Оставит мертвый след, подобный Узору надписи надгробной На непонятном языке. Что в нем? В волненьях новых и мятежных, Твоей душе не даст оно Воспоминаний чистых, нежных. Но в день печали, в тишине Произнеси его тоскуя; Скажи: есть память обо мне, Есть в мире сердце, где живу я…Впоследствии композитор А.А. Алябьев (автор знаменитого «Соловья») положил стихотворение Пушкина «Что в имени тебе моём» на музыку. С той поры письмо Пушкина Собаньской стало популярным романсом.
В 1828 году Собаньская вместе с де Виттом появляется в Петербурге. 16 мая Пушкин читает своего «Бориса Годунова» у графини Лаваль, после чего воскликнул знаменитое: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Точный состав приглашенных на это мероприятие гостей неизвестен. Известно лишь, что гостей было довольно много и на читке присутствовали А. Грибоедов, А. Мицкевич. Теоретически у Лаваль вполне могли быть и де Витт с Собаньской: как-никак они оба хорошо знали и Пушкина и Мицкевича. Кроме этого есть и ещё одна причина, по которой находившиеся в тот момент в Петербурге де Витт и Каролина могли быть приглашены на читку драмы. Дело в том, что в набросках предисловия к «Борису Годунову» Пушкин дает следующую характеристику Марине Мнишек: «…это была странная красавица. У неё была только одна страсть: честолюбие, но до такой степени сильное и бешеное, что трудно себе представить. Посмотрите, как она, вкусив царской власти, опьяненная несбыточной мечтой, отдается одному проходимцу за другим… Посмотрите, как она смело переносит войну, нищету, позор, в то же время ведёт переговоры с польским королем, как коронованная особа, с равным себе и жалко кончает своё столь бурное и необычайное существование… Она волнует меня, как страсть. Она ужас до чего полька, как говорила кузина госпожи Любомирской». Но ведь «кузина госпожи Любомирской» не кто иная, как Каролина Собаньская. Так не с неё ли и писал в «Годунове» образ Марины Мнишек Пушкин (напомним, что Каролина состояла в родстве с родом Мнишеков), соединив воедино в нём всю свою страсть, горечь и обиду безответной любви? Поэтому прочтение драмы в присутствии Собаньской могло иметь для автора и свой подтекст. Иносказательно поэт сообщал прообразу своей героини, что не только разгадал её душу, но и запечатлел её на века в своем произведении.
Приехав в Петербург, граф де Витт устраивает своей возлюбленной салон. Каролина принимает гостей, музицирует, по технике игры не уступая знаменитой пианистке Шимановской, которая гастролирует в городе. Возможно, вспоминая ноктюрны в исполнении Собаньской, Пушкин в одном из стихотворений заметит: «Из наслаждений жизни одной любви музыка уступает».
Некоторые пушкиноведы считают, что вообще не стоило бы придавать слишком большого значения одесскому увлечению Пушкина Собаньской, если бы не письма, найденные во французских черновиках и написанные 9 лет спустя, 2 января 1830 года, когда Каролина вместе с де Виттом в очередной раз посетила Петербург. Эти письма однозначно показывают, что Каролина не была мимолетным увлечением поэта. К Собаньской Пушкин питал искренние и весьма глубокие чувства, а будучи отвергнутым, жестоко страдал.
В период этих встреч Пушкиным были написаны два письма к Собаньской. По признанию поэта, писал он Каролине потому, что ирония её не позволяет ему объясниться с ней при их свиданиях. Поводом к написанию первого из двух сохранившихся писем Александра Сергеевича к Королине было получение от неё записки, где она откладывала их встречу на один день.
Записка Собаньской не содержит никакой любовной лирики. Это вежливая записка другу, но никак не любовнику: «Прошлый раз я забыла, что отложила удовольствие видеть вас на воскресенье. Я забыла, что надо было начать свой день с мессы и продолжать его визитами и деловыми поездками. Я очень жалею об этом, так как это задержит до завтра удовольствие видеть и слышать вас. Надеюсь, что вы не забудете о вечере понедельника и простите мою назойливость, приняв во внимание чувство восхищения, которое я к вам питаю. К.С. Воскресенье утром». Слова Каролины о её «назойливости» и «чувстве восхищения» — лишь светский тон. При этом, читая записку, создается впечатление, что Собаньская совершенно уверена в том, что Пушкин придет, когда угодно, лишь только она его позовет.
В ответ Пушкин пишет: «…Вы смеетесь над моим нетерпением, вам как будто доставляет удовольствие обманывать мои ожидания; итак, я увижу вас только завтра — пусть так. Между тем я могу думать только о вас… А вы, между тем, по-прежнему прекрасны, так же, как и в день переправы или же на крестинах, когда ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосновение я чувствую до сих пор — прохладное, влажное. Оно обратило меня в католика. Но вы увянете; эта красота когда-нибудь покатится вниз, как лавина. Ваша душа некоторое время ещё продержится среди стольких опавших прелестей — а затем исчезнет, и никогда, быть может, моя душа, её боязливая рабыня, не встретит её в беспредельной вечности».