Театр Черепаховой Кошки
Шрифт:
— И тогда я тебя поцелую.
— Да. Тогда ты меня поцелуешь.
— По-настоящему.
— По-настоящему.
— Сразу, как сойду с поезда. Увижу тебя и поцелую.
— Договорились. — Рита поставила улыбчивый смайлик, благословляя того, кто придумал анимированные смайлы, с помощью которых так просто демонстрировать фальшивые чувства. Добавила смайлик-поцелуй. Хотя рука тянулась к тому, что безжизненно болтался в петле.
Михаил видел, что ни черта она не улыбается. И ни капельки не рада. Он со злостью захлопнул крышку
В половине двенадцатого ночи, когда Рита договаривалась о встрече, а Виктор смотрел последнюю передачу СЛТ по телевизору, Саши не было дома. Она в одиночку слонялась по темному парку. Окно Черепаховой Кошки плыло за ее плечом. В комнате горела всего одна лампа, и свет ее был направлен на растянутый на раме светлый шелк.
Саша видела бледные руки художника и темный силуэт Черепаховой Кошки, лежащей на подоконнике. На кончиках ее длинных шерстинок свет лампы сверкал сочными оранжевыми искрами.
Саше не с кем было говорить — не с кем, кроме Кошки, — и она вышла на улицу, где Кошкина комната оказывалась не за стеклом, а у самого плеча.
Кошка то приоткрывала глаза, то опять зажмуривалась, переваливалась с боку на бок, устраиваясь поудобнее. Руки исчезли. Художник повернулся к Саше спиной и почти полностью растворился в темноте.
Саша шла и думала: какой смысл в способностях? Какой смысл, если Черепаховая Кошка сделает так, как надо ей, художник все нарисует, а у Саши что-то выйдет только в случае, если это не идет вразрез с Кошкиными представлениями. Это было как в кукольном театре, где марионетке ослабляют нить только для того, чтобы у нее, как положено по сценарию, опустилась рука.
Саша завидовала художнику. Чудесная роль: воплощать чужую мысль, не отвечая за последствия.
— Раз уж я умею рисовать, — сказала Саша Черепаховой Кошке, — пусть художник возьмет меня в подмастерья. Я могу выполнять простые заказы. Почему нет?
Но Черепаховая Кошка только довольно жмурилась и слегка шевелила длинными жесткими усами, как будто посмеивалась.
Сашу это взбесило. Она решительно направилась к окну, но, когда подходила, окно удалялось. Саша протягивала руку, и ее пальцы едва не касались оконной рамы, такой близкой, что можно было различить на ней мягкие разводы малярной кисти, но рама тут же отплывала в темную, разбавленную снегом ночь.
В Сашиной голове царил жуткий бедлам. Шкафы с отрезами ткани и готовыми платками раскачивались, словно стояли в трюме океанского судна, попавшего в шторм. Шелк струился рекой: местами невыразительной и бледной, местами — разноцветной и яркой.
Саша бежала вперед. Каждый шаг ее в воображаемом магазине отдавался толчком землетрясения. Комната рушилась. Шкафы пустели, Сашины работы растворялись в темной зимней ночи. Платок с разделяющей родителей резервной линией канул в пустоту одним из последних. За ним исчез лоскут с отцовской фразой. Но Саша не заметила потери — она вообще ни на что не обращала внимания.
Она шагала через темный парк, выставив перед собой руку и упрямо нагнув голову. Редкие прохожие испуганно шарахались от нее. Саше было все равно: ей нечего было делать и не с кем было разговаривать.
— Ничего, — шептала она, с ненавистью глядя на Черепаховую Кошку, — я тебя заставлю взять меня к себе. У тебя не останется другого выхода.
Вестник вышел из аськи: торопился, чтобы успеть на поезд.
Рита думала: вот он там, в далеком городе, уже движется, чтобы сократить расстояние до нее, и от этого кружилась голова.
Было поздно.
Рита выключила свет и легла, но сон не шел. Она все представляла себе Вестника: как он подъезжает к вокзалу, как покупает билет; пыталась угадать, сел ли он в вагон или еще ждет на перроне.
И когда Рита представляла его, он снова был Траволтой, Майклом: в темном длинном пальто и с крыльями, кончики которых едва заметно выглядывали снизу. Он шел по ярко освещенному вокзальному зданию уверенной и немного расслабленной походкой и красиво улыбался кассирше, наклонившись к билетному окошку.
Тогда Рита улыбнулась и вспомнила свой странный сон, где они жили на кровати с панцирной сеткой прямо посредине двора и были счастливы. Но, с другой стороны, она прекрасно помнила, что Вестник не был Майклом, а был Кейджем, человеком-клеткой с вытянутым некрасивым лицом и тоскливыми глазами, спрятанными под темные очки.
Реальный Вестник пугал ее. Она боялась его прикосновений — чужих прикосновений, потому что он был совсем незнаком ей. Придумывать образы было одно, а поцеловать чужого мужчину при первой встрече — совсем другое.
Она не влюблена в него. Никогда не видела, как он улыбается, смеется, двигает руками, качает головой, как он ходит, как он смотрит; никогда не слышала, как и что он говорит, когда слова вылетают быстро, и нет времени подумать, пока набиваешь фразу в аське.
Рита чувствовала себя совсем ребенком. Ей очень хотелось, чтобы появился кто-то старший, кто мог бы сейчас сказать ей: «Не ходи на вокзал». И даже вовсе запретить. Чтобы можно было сказать Вестнику: «Я очень хотела, но мне запретили», — и тем самым взвалить ответственность на кого-то другого.
Рита вышла в коридор.
В Сашиной комнате было совсем тихо. Из комнаты Виктора слышалось бормотание телевизора. Рита видела под дверью неясный экранный отблеск.
Рита взялась за дверную ручку, но не вошла: не знала, что ему сказать.
Она опустила руку. Дверца чулана скрипнула у нее за спиной.
— Ты здесь? — спросила Рита монстра. Яркие блики зрачков согласно качнулись в темноте у притолоки.
Рита двинулась к кладовке, вытянув руку вперед. Кончики ее пальцев коснулись пыльного мягкого брюха, которое казалось пустым и одновременно наполненным, как полусдутый мяч.