Театр отчаяния. Отчаянный театр

Гришковец Евгений Валерьевич

Я мало о нём знал и знаю. Татьяна также знала о нём совсем немного.

Ему было тогда лет… Года двадцать три – двадцать четыре. Из какой он вышел социальной среды, осталось загадкой. Как-то он проговорился, что круглый сирота, но с какого возраста и кто его воспитывал, я не спросил. Он был для меня очень взрослым человеком, вот я и не решился спросить.

То, как он говорил и о чём, как себя держал, какие читал книги, и то, как себя вёл, скорее указывало на хорошее воспитание и образование. Хотя высшего образования у него не было, потому что в Кемерово он приехал поступать на заочное отделение Института культуры. Там он и познакомился с Татьяной как с преподавателем.

Пантомимой он занимался до встречи с нами уже несколько лет. У него был очевидный опыт и мастерство. Но у кого он занимался, с кем и в каком коллективе, он так и не сообщил.

Валера Бальм много курил. Его зубы были жёлтыми от курева, и от него пахло табачищем. Думаю, он и выпивал, потому что периодически исчезал на неделю, а потом появлялся больной и бледный. Он вообще выглядел болезненным человеком.

Скорее всего Валера жил очень бедно и неприкаянно. Где он работал, где находил кров, никто не знал. Похоже, служил он где-то ночным сторожем или вахтёром. Это тогда был многих славный путь. Никакого адреса или номера телефона, по которому в случае очередного исчезновения его можно было бы найти, он не дал.

Одежды у него было мало. За две первые недели знакомства я знал весь его гардероб. Одна пара ботинок, две пары брюк, длинная, растянутая самовязаная чёрная кофта, три рубашки, шарфик, несвежая кроличья шапка, старые перчатки. И длинное, чёрное, тяжёлое пальто. Толстое и бесформенное.

Шапку свою Валера ненавидел, но обойтись без неё сибирской зимой не мог. Я не раз видел, как он морозным вечером, сгорбившись, подгоняемый холодным ветром, широко и быстро шагал по дорожке к Институту пищевой промышленности. Но метров за двадцать до крыльца он сбавлял шаг, выпрямлялся, снимал шапку, комкал её и прятал в огромный карман пальто. Он делал так даже тогда, когда ни на крыльце, ни возле института никого не было, и он точно не знал, что я за ним наблюдаю… А в те дни, когда морозец был несильный и ветер не лютовал, он ходил вовсе без шапки.

Валера, очевидно, знавал лучшие времена. Он умел носить одежду и нести себя. Ботинки его не бывали грязными, а рубашки и брюки нестираными. Вот только ему, похоже, негде и нечем было их погладить.

Но сильнее всего бросалось в глаза то, что Валера был страшно одинок. Он не то что был неухожен, хотя частенько приходил небритым и явно не имевшим возможности принять душ… О Валере точно никто не заботился. Никто его не любил и не присматривал за ним. Никто его нигде не ждал. Сейчас я думаю, что Валера был гей. Вот только я тогда и представления не имел о том, что такие люди бывают.

Курить из балетного класса он убегал пару раз за два часа занятий в студии. Убегал на лестницу. Курил у окна. Я однажды тайком видел его там. Он сел на холодный подоконник, весь ссутулился и обвис, как глубокий старик. Он курил, бормотал что-то и делал какие-то жесты рукой, которой держал сигарету. Потом я узнал, что так беседуют с собой ужасно одинокие люди.

Кожа на лице его была ноздреватая и плохая. На щеках, бороде и шее всегда виднелись старые и свежие порезы. Я тогда уже вовсю брился и понимал, что Валера далеко не каждый день может позволить себе новое лезвие и у него нет регулярного доступа к горячей воде.

Всё его идеально сложенное тело было бледно, будто он никогда не подставлял его солнцу. Длинные его руки и ноги были гибки и выразительны, но как-то неестественно слабы. Аристократические ладони и пальцы желты… А в широкой его груди и плечах как будто отсутствовали сила и энергия.

Чем Валера питался? Кто готовил ему еду? Была ли у него ежедневная трапеза?.. Горячий суп, свежий хлеб, чай… этого тоже никто не знал. Боюсь, что никто ему не готовил и ел он не каждый день.

Но он был настолько горделив и непроницаем, что даже наши сердобольные девчонки, студентки Института пищевой промышленности, для которых высшей радостью было кого-то накормить, которые всех, кто был худее и стройнее, подозревали в недоедании… Даже они никогда не предложили Валере пойти с ними в общежитие поесть нормально. Мне предлагали не раз. Валере не посмели.

Светлые, почти голубые, глаза его были вечно невыспавшимися, красными, болезненными. Случалось, что он приходил в студию раньше нас и мы заставали его спящим. Но и спал он не как обычный человек. Он спал как рыцарь пантомимы. Спал, переодевшись в трико, улёгшись спиной на узенькую скамейку и вытянувшись как струна. Он даже во сне идеально держал равновесие.

Конец ознакомительного фрагмента.