Театр Шаббата
Шрифт:
— Сентер-стрит, 60, комната 22, в два тридцать. Ты все прекрасно помнишь.
— И вы наняли адвоката? — спросила Мишель.
— Норман. Норман и Линк наняли. Один телефонный звонок. Нормана или Линка.
— Линка, — уточнил Норман. — Бедный Линк. В этом ящике…
Его тоже проняло. А казалось бы, всего-навсего ящик. Это изобретение никогда не устареет.
— Линк сказал: «Все понятно: ты арестован. Мы нашли тебе адвоката. Не какого-нибудь шмегеги, лентяя и бездельника, только что из юридической школы, а парня, который уже пообтерся в этих кругах. Джерри Шекель. Он вел дела о мошенничестве, насилии, ограблениях, о кражах со взломом. В общем, его профиль — организованная преступность. Платят за это хорошо, но работа не из приятных, а за твое дело он берется, чтобы оказать мне любезность». Так ведь, Норм? Чтобы оказать любезность Линку, по знакомству. Шекель сказал, что дело плевое и есть все шансы, что его закроют. И вот я беседую с Шекелем. Я все еще ношусь с идеей Американского союза гражданских свобод, и он идет к ним, излагает им суть дела, спрашивает, не помогут ли они. Говорит, я буду его защищать. Поддержите его, проконсультируйте нас. Нам нужно ваше покровительство. Глекель все рассчитал. Речь в действительности идет о свободе выступлений на улицах, о произволе полиции по отношению к артистам. Кто регулирует происходящее на улицах: общество или полиция с позиции силы? Два человека, которые делают нечто вполне безобидное, да что там, просто забавное… короче, аргументы защиты абсолютно ясны. Речь идет о еще одном случае злоупотребления полиции властью. На каком основании молодому человеку предъявлены обвинения X, Y, Z и так далее? Ну, приходим в суд. Присутствуют двадцать два человека. Мы все просто теряемся в огромном зале. Группа студентов Колумбийского университета, специализирующихся на гражданском праве, — человек двенадцать студентов с преподавателем. Корреспондент «Коламбия спектейтор». Кто-то с радио. Они пришли не ради меня. Они пришли потому, что та девушка, Хелен Трамбалл, утверждает, что я не сделал ничего предосудительного. В 1956 году этого достаточно, чтобы расшевелить людей. Откуда такая храбрость? Еще пройдут годы, прежде чем Шарлотта Мурман будет с обнаженной грудью играть на виолончели в Гринич-Виллидж, а тут просто молодая девушка из толпы, не артистка. Кажется, даже из «Нейшн» кто-то пришел. Даже там про это пронюхали. Судья Малчкроун. Пожилой дядька, ирландец, бывший прокурор. Усталый. Очень усталый. Не желает он слушать всю эту чушь. Ему все равно. На улицах грабят и убивают среди бела дня, а он должен тратить свое время на парня, который щиплет девиц за соски. Так что он не в настроении. Обвинитель — юноша из школы Сент-Джон, который мечтает засадить меня за решетку на всю жизнь. Заседание
— А что же девушка? — спросила Мишель.
— А что, собственно, девушка? — пожал плечами Шаббат.
— Как она держалась, когда ее вызвали давать показания?
— Это была девушка из среднего класса, нервная такая, чудесная, в общем-то, девушка, очень храбрая, но как вы думаете, как она могла держаться в суде? Она испугалась. Там, на улице, она была просто классной девчонкой, смелой, у нее был кураж — угол 116-й и Бродвея — это территория молодых, но здесь, в зале суда, главные — копы, прокурор, судья, это их мир, они поддерживают друг друга, и надо быть слепой, чтобы этого не видеть. Ну, как она давала показания… Испуганным голосом. Пришла, собираясь помочь мне, но в зале суда, в этой большой комнате с высокими потолками, с надписью «ПРАВОСУДИЕ ДЛЯ ВСЕХ» — растерялась.
— Точно — Дебби, — кивнула Мишель.
— Девушка говорит, что она не кричала. Аптекарь говорит, что она кричала, но она утверждает, что не кричала. «Вы хотите сказать, что на Манхэттене, при всем честном народе, мужчина трогает вас за грудь, и вы не кричите?» Обратите внимание, получается, что она шлюха. Этого он и добивается, дает понять, что Дебби, — Шаббат намеренно оговаривается, но делает вид, что даже не заметил своей оговорки, — шлюха. Никто его не поправляет. «Как часто мужчины трогают вас за грудь на улице?» — «Никогда». — «Вы были удивлены, расстроены, шокированы, может быть?» — «Я не заметила». — «Не заметили.?» Девушка уже очень сильно нервничает, но старается держать себя в руках. «Я думала, это такая игра». — «Вы привыкли позволять мужчинам играть вашей грудью на улице? И даже мужчинам, с которыми не знакомы, с которыми ни разу в жизни не разговаривали и даже их лиц вы не видели из-за ширмы?» — «Нет, но он говорит, я кричала. А я не кричала», — настаивает Дебби.
— Хелен, — поправляет Норман.
— Да, Хелен. Хелен Трамбалл.
— Ты сказал: Дебби.
— Нет, я сказал Хелен.
— Ну неважно, — перебила Мишель. — И что было дальше?
— Ну, он взялся за нее всерьез. Во имя своей родной школы Сент-Джон. Во имя своего отца-копа. Во имя морали.
Во имя Америки. Во имя кардинала Спеллмана. Ватикана. Иисуса, Марии, Иосифа и всех, кто был в том хлеву: во имя осла и вола, волхвов и коров, мирры и ладана и всего этого католического шмеера, который давно уже сделал нам дырку в голове, этот парнишка из Сент-Джона начинает изгаляться над бедной Дебби. Просто с дерьмом ее готов смешать. Пинает по-всякому. Ну допустим, я тискаю соски на улицах, но он-то лезет ей куда поглубже. Помнишь, Норм? Я-то помню. Настоящая клиторэктомия, первая на моей памяти такая операция. Так и оттяпал у нее эту штучку, прямо там, под лозунгом «ПРАВОСУДИЕ ДЛЯ ВСЕХ», и судья, коп и аптекарь ассистировали. Ага, можно сказать, разложил ее. «Вы когда-нибудь приходили на лекции с голой грудью?» — «Нет». — «Когда вы учились в средней школе в Бронксе, до того как поступили в Барнард, чтобы защищать свободы артистов, кто-нибудь трогал там вашу грудь при других учащихся?» — «Нет». — «Но ведь там у вас были друзья, не так ли? То есть позволять трогать свою грудь в присутствии незнакомых людей не так стыдно, как при друзьях?» — «Нет. То есть да. Я не знаю». Ага, очко команде хлева. В конце концов он заставил ее допустить, что она могла быть неправа. Случалось ли вам обнажать грудь на 115-й улице, на 114-й улице, на 113-й улице, — и как насчет малолетних детей, которые могут это увидеть? «Там не было маленьких детей». — «Послушайте, вы стоите здесь, этот парень — там, за ширмой. И все происшедшее заняло примерно полторы минуты. И вы помните всех, кто прошел мимо за эти полторы минуты? Да или нет?» — «Нет». — «Середина дня. У детей перерыв на ланч. Там неподалеку музыкальная школа, поблизости есть частные школы. У вас есть брат или сестра?» — «Да, и брат, и сестра». — «Сколько им лет?» — «Двенадцать и десять». — «Вашей сестре десять лет. Как бы вам понравилось, если бы ваша десятилетняя сестра узнала, что вы позволяли незнакомому мужчине делать с собой при всех на углу 116-й улицы и Бродвея, когда мимо проезжали десятки машин и проходили сотни людей? А вы стояли там, и этот мужчина щипал вас за сосок, — как насчет того, чтобы рассказать это сестре?» — Дебби пытается держаться вызывающе: «Не возражаю!» Не возражает. Какая девушка! Если бы найти ее сейчас, да если бы она мне позволила, я бы на углу 116-й улицы и Бродвея ноги ей лизал. Не возражаю! Это в 1956 году! «А если бы он проделал это с вашей сестрой?» Тут она устояла. «Моей сестре всего десять лет». — «Вы говорили о случившемся своей матери?» — «Нет». — «А отцу?» — «Нет». — «Нет. Так не потому ли вы сейчас защищаете этого человека, что вам просто жаль его? А вовсе не потому, что вы считаете, что он поступил правильно. Ведь верно? Верно, Дебби? Верно?» Она уже в слезах. Они добились своего. Они победили. Они как дважды два доказали, что девушка — шлюха. Я чуть умом не тронулся. Ведь главная ложь — это то, что там были дети. А если бы даже и были, то что из этого? Я вскочил и заорал: «Если там было столько детей, почему нет ни одного среди свидетелей?» Прокурору явно на руку, что я ору. Глекель пытается успокоить меня, заставить сесть, а прокурор отвечает мне елейным таким голоском: «Я не моту впутывать в это детей. Я — не вы». — «Черт подери — еще бы! А если бы впутали — они что, упали бы замертво? Говорю вам, это был просто спектакль!» Криком, разумеется, я испортил все еще больше, чем девушка слезами. И вот она уходит в слезах, а судья спрашивает, есть ли еще свидетели. Глекель говорит: «Я хотел бы подвести итог, Ваша Честь». Судья: «В этом нет нужды. Тут нет ничего сложного. Вы пытаетесь убедить меня, что если этот человек вступает с ней в связь прямо на улице, то это искусство? И мы не можем этому помешать, поскольку есть прецеденты у Шекспира и в Библии? Да полно вам! Никакой нет связи между Шекспиром, Библией и половым сношением на улице. Даже если она на него идет». Так меня признали виновным.
— И в чем же? — спросила Мишель. — По всем пунктам?
— Нет-нет. Нарушение общественного порядка и непристойное поведение. Непристойные представления на улице.
— А что, собственно, значит «нарушение общественного порядка»?
— Ну, я же действительно нарушил порядок. Судья мог вкатить мне год по каждому пункту. Но он не так кровожаден. Сейчас уже четыре. А у него еще двенадцать дел, или двадцать, а ему хочется домой, пропустить стаканчик. И вид у него такой, как будто он на расстоянии четырехсот миль к юго-западу от ближайшей выпивки. Нехороший вид. Я тогда не знал, что такое артрит. Сегодня-то я всем сердцем ему сочувствую. А у него-то он уже был, и вот он с ума сходит от боли, но обращается ко мне со словами: «Вы будете еще так делать, мистер Шаббат?» — «Так я зарабатываю себе на жизнь, Ваша Честь». Он опять закрывает лицо руками, но делает вторую попытку. «Вы будете еще так делать? Я хочу, чтобы вы мне пообещали, что если я не посажу вас в тюрьму, вы не будете делать то-то и то-то и трогать то-то и то-то». — «Я не могу этого пообещать», — говорю я. Сент-Джон усмехается. Малчкроун продолжает: «Если вы говорите, что совершили преступление и намерены совершать его снова, я посажу вас на тридцать дней в тюрьму». Тут Джерри Шекель, мой адвокат, шепчет мне на ухо: «Скажите, что больше не будете. Черт с ним. Скажите». Джерри наклоняется и шепчет: «Черт с ним! Надо убираться отсюда». — «Ваша Честь, я больше
И нарвался, подумал Шаббат. Через тридцать три года ты нарвался-таки на Савонаролу, переодетого в японку. Хелен Трамбалл. Кэти Гулзби. Савонаролы губят их. Савонаролы не хотят, чтобы моя нога касалась под столом ее ноги, и вообще чего-нибудь касалась. Они хотят, чтобы мои ноги, как ноги Линка, покоились в деревянном ящике, ничего не могли коснуться и не отзывались на прикосновения.
Ни на секунду Шаббат не отпустил ее ноги. Почти половой акт! Ни разу за весь рассказ он не утратил контакта. Она — не то что Норман, она была слишком увлечена его рассказом, чтобы всякий раз вскидываться, когда он называл Хелен Дебби или когда ради нее он вставил фразу о том, что стал бы лизать девушке ноги. Она явно была на его стороне во всем: начиная с самой уличной сцены и кончая финалом в зале суда. Ее звучный, плотный смех был наполовину счастьем, наполовину болью. Она думала, подобно Лиру: «Да здравствует разврат!» Она думала (так думал Шаббат), что, взяв в сообщники этого порочного урода, она еще, возможно, найдет применение своим способностям и своим отвисшим грудям. Это был все-таки шанс вернуть прежнюю сочную и яркую жизнь. В последний раз по-настоящему восстать против неотвратимой нравственности, не говоря уже — скуки, против надвигающейся смерти. А Линку, наверное, и правда скучно. Достойный, зеленый и скучный. Не надо, не предостерегай меня, Дренка, — сама бы ты ни на секунду не задумалась. Эта преступная склонность навсегда объединила нас с тобой. Скоро, скоро и мне станет так же скучно, как тебе и Линку.
Спать легли рано. Шаббату на сей раз хватило ума не начинать сразу же рыться в вещах Дебби, и действительно, всего через десять минут после того, как убрали со стола, к нему постучался Норман — принес купальный халат и спросил, не хочет ли Шаббат просмотреть воскресный номер «Таймс», пока его не выбросили. Газета была у него в руках, и Шаббат решил, что лучше ее взять, хотя бы для того, чтобы Норман поверил, а он был к этому склонен, что дребедень, которую печатают в воскресных газетах, подойдет его гостю в качестве снотворного. Хорошая мысль, не хуже всякой другой, но у Шаббата были на сегодняшний вечер планы поинтереснее. «Я не читал воскресной „Таймс“ больше тридцати лет, — сказал он. — Но почему бы и нет?» — «У вас там что, нет Нью-Йоркских газет?» — «Я ничего там не выписываю. Если бы я читал нью-йоркские газеты, я бы тоже принимал прозак». — «А бублик воскресным утром ты там можешь купить?» — «О, всегда! Мы очень долго были зоной, свободной от бубликов. Одной из последних. Но сейчас! За исключением одного округа в Алабаме, где жители на референдуме проголосовали против, бедному американскому гражданину нигде не укрыться от бубликов. Они везде. Как оружие». — «И ты не читаешь газет, Микки? Не могу себе этого представить», — сказал Норм. «Я перестал читать газеты, когда в них начали вопить о японском чуде. Не могу смотреть на япошек в костюмах. Куда подевались их мундирчики? Наверно, они скоренько переоделись ради этих снимков. Когда я слышу слово „японец“, рука моя тянется к термоядерной бомбе». Казалось бы, после этого он должен был наконец угомониться… но нет, он ухитрился опять заставить Нормана понервничать. Они все еще стояли в дверях комнаты Дебби, и Шаббат видел, что Норман, хоть и устал, готов войти и поговорить, возможно, опять о необходимости обратиться к Гроббсу. Фамилия этого парня Гоббс. После похорон Шаббат уклонился от визита к нему, сказал Норману, что сходит к врачу на днях. «Я понимаю, о чем ты, — Шаббат заговорил о другом, чтобы Норман снова не вернулся к этой теме. — Тебя интересует, откуда я узнаю новости. Не из телевизора ли. Нет. Не могу смотреть телевизор. Там, в телевизоре, тоже япошки. По всему экрану: маленькие такие япошки проводят выборы, маленькие япошки продают и покупают акции, маленькие япошки пожимают руку нашему президенту — президенту Соединенных Штатов! Франклин Рузвельт в могиле вертится, как волчок с атомным приводом. Нет, я предпочитаю жить без всяких новостей. Все новости об этих негодяях я узнал давным-давно. Их процветание нарушает мои представления о том, что такое честная игра. Страна Восходящей Токийской Фондовой Биржи. Я горжусь тем, что у меня пока все шарики на месте, что касается расовой ненависти. Несмотря на мелкие личные неприятности, я еще помню, что действительно важно в этой жизни: глубокая ненависть. Это то, к чему я до сих пор отношусь серьезно. Однажды, по просьбе жены, я попытался прожить без ненависти целую неделю. Чуть не сдох. Это была скорбная неделя. Я бы сказал, что ненависть к японцам играет очень важную роль в моей жизни. Вы-то в Нью-Йорке, понятно, любите японцев за то, что они привозят вам сырую рыбу. Золотое дно, неиссякаемый источник сырой рыбы. Они кормят сырой рыбой людей нашей расы, и люди нашей расы едят ее, как будто участвуют в Батаанском марше смерти [107] , как будто у них нет выбора, как будто иначе они умрут голодной смертью. И даже платят за это. И оставляют чаевые. Я этого не понимаю. После войны мы вообще должны были запретить им ловить рыбу. Они потеряли право на рыбную ловлю, эти подонки, они потеряли это право 7 декабря 1941 года [108] . Посмейте только поймать одну рыбку — одну! — и мы вам покажем, что у нас еще осталось оружие на складах! Кто еще способен получать удовольствие, пожирая сырую рыбу! Их каннибализм и их процветание — это оскорбительно. Его Высочество. У них все еще есть „Его Высочество“? Все еще есть их „слава“? Они все еще прославленные, эти японцы? Не знаю, стоит мне задуматься о том, какие они славные, и во мне разгорается расовая ненависть. Норман, мне с очень многим в жизни пришлось примириться. Несостоявшаяся карьера. Изуродованные руки. Бесчестье. Жена — выздоравливающая алкоголичка, которая ходит на собрания „Анонимных алкоголиков“, где учат забывать, как разговаривают по-английски. Бог не благословил меня потомством. А потомство — таким отцом. Много, очень много разочарований. Неужели я должен мириться еще и с процветанием японцев? Честное слово, это уже чересчур. Возможно, Линк именно этого и не выдержал. Может быть, именно это его и доконало, как иена хочет доконать доллар. А меня так это просто убивает. Это меня так достало, что я не прочь — как там принято теперь говорить, когда даешь кому-то понять, что вышибешь ему мозги, — „направить ноту“. Так вот я бы хотел „направить им ноту“ и этой нотой нагнать на них немножко страху. Они ведь все еще уверены, что все можно взять силой, не так ли? Всё одержимы территориальным императивом?..» — «Микки, Микки, Микки, всё, притормози, остынь, Мик», — взмолился Норман. «У них все тот же их сраный флаг?» — «Мик…» — «Да нет, ты ответь мне! Я задал вопрос человеку, который читает „Нью-Йорк Таймс“. Ты ведь и „Новости недели“ тоже читаешь. И Питера Дженнингса по ящику смотришь. Ты держишь руку на пульсе. У них все тот же флаг?» — «Да, все тот же». — «Так вот у них не должно быть никакого флага. Им надо запретить ловить рыбу, и запретить иметь свой флаг, и появляться в общественных местах и пожимать кому-нибудь руку!» — «Слушай парень, тебя просто несет сегодня, тебе никак не остановиться, — сказал Норман, — ты просто…» — «Со мной все нормально. Я просто объясняю тебе, почему я не интересуюсь новостями. Из-за япошек. Если вкратце. Спасибо за газету. За всё спасибо. За обед. За носовые платки. За деньги. Спасибо, дружище. Я иду спать». — «Да пора бы». — «Да, лягу. Устал я». — «Доброй ночи, Мик. И притормози немного. Успокойся и поспи».
107
Драматический эпизод в истории Второй мировой войны. В январе 1945 г. американские военные, попавшие в плен на о. Батаан, были переброшены в лагерь Кабанатван на север острова. Во время марша и в лагере японцы проявили по отношению к американским военнопленным особую жестокость, тысячи из них умерли от жажды, голода и истощения.
108
В этот день японская авиация нанесла внезапный удар по Пёрл-Харбор, военно-морской базе США на Гавайских островах, и вывела из строя основные силы американского Тихоокеанского флота. Это стало началом войны на Тихом океане.
Спать? Да он теперь вообще никогда не сможет заснуть. Они здесь. Шаббат швырнул груду газет на кровать. Из середины выпала страница с деловыми новостями — и тут они! Большой заголовок, закрывающий собой всю страницу, за исключением одной колонки: «Кто защищает японскую крепость». Во наглые! Японская крепость! А ниже: «Плохие новости: премьер-министр уходит со своего поста. Но бюрократы — нет». Заголовки, фотоснимки, они приводят его в ярость, колонка за колонкой, и все это занимает не только раздел бизнеса, но и большую часть страницы 8, где какая-то диаграмма, и еще одно фото еще одного япошки, и снова заголовок, и все кончается словами «японская крепость». Трое япошек на первой странице, каждый сфотографирован отдельно. И ни один не одет в мундир. Все при галстуках, в рубашечках, притворяются обычными мирными людьми. В специально выстроенных декорациях офисов, чтобы читатели «Таймс» думали, будто япошки работают в офисах, как нормальные люди, а не летают на своих долбаных «Зеро», не рыщут по чужой территории, выжидая, как бы оттяпать себе кусок пожирнее. «Они — интеллектуально активная, трудолюбивая элита; их — 11000. Они стоят во главе приблизительно миллионной армии японских чиновников. Они контролируют, возможно, самую тщательно отрегулированную экономику в…» А вот подпись под одной из фотографий — Шаббат просто глазам своим не поверил. Согласно этой подписи, япошка, тот, что на фотографии, говорит, что «прогорел из-за торгового партнера из США…» Прогорел? Обжегся? Сколько процентов общей площади кожи? У Морти было обожжено восемьдесят процентов. А сколько сожгли торговые партнеры из США у этого сукина сына? Что-то вид у него не очень обожженный. Вообще никаких ожогов не вижу. Надо выдавать нашим коммерсантам побольше керосина, надо, чтобы наши коммерсанты умели правильно разжечь костер под этими ублюдками! «В чем причина неудачи? Японские официальные лица считают, что Соединенные Штаты требуют слишком многого…» Ах вы, прохвосты! Грязные, фанатичные, чертовы империалистические японские прохвосты…
Должно быть, все это он сказал слишком громко — вскоре послышался стук в дверь. Но когда он открыл, готовый заверить Нормана, что он в порядке, просто читает японские газеты, на пороге стояла Мишель. За обедом она была в черных легинсах и узком, цвета ржавчины, топе — косит под бродяжку. Какие фантазии она хотела у меня вызвать? Или это она доверительно сообщает свои собственные: я — Робин Гуд, помогаю бедным? Как бы там ни было, сейчас она переоделась в… о господи, в кимоно! В кимоно, расшитое цветами. В кимоно с широкими рукавами. В японское кимоно до пят. Однако отвращение, которое возбудила в нем омерзительная газетная хвалебная песнь японской крепости, мгновенно превратилось в возбуждение. Под этим кимоно не было ничего, кроме ее биографии. Ему нравилась ее короткая мальчишеская стрижка. Большие груди и мальчишеская стрижка. И морщинки под глазами — морщинки пожившей и уставшей женщины. Такой она производила на него большее впечатление, чем в образе Питера Пэна из Сентрал-Парк-Уэст. В ней было что-то французское. Таких можно встретить в Париже. В Мадриде. Такие бывают в Барселоне, в классных заведениях. Несколько раз в жизни, в Париже и в других местах, случалось, что какая-нибудь нравилась мне настолько, что я оставлял ей свой адрес и телефон и говорил: «Будешь в Америке — найди меня». Помню, одна сказала, что собирается попутешествовать. Так с тех пор и жду, когда эта шлюха позвонит. А семья Мишель и правда из Франции — Норман сказал ему перед обедом. Ее девичья фамилия — Буше. И теперь это было видно, а на тех непристойных снимках, где волосы у нее гладко зачесаны назад и где она такая безукоризненно худая, она показалась ему эдакой еврейской Кармен с курорта Каньон-Рич. Курортницы из Ленокса иногда заезжали в Мадамаска-Фолс посмотреть, где жили индейцы, когда им надоедало жевать тофу по сотне зеленых за тарелку. Лет десять назад он склеил было двух, которые проехали целый день из Каньон-Рич ради того, чтобы посмотреть достопримечательности Мадамаска-Фолс. Но когда он предложил — по правде сказать, действительно несколько преждевременно — отвезти их к хребту, где индейцы Мадамаска приобщали девушек к священным тайнам при помощи тыквы-горлянки, они сразу укатили прочь, тем самым обнаружив свою крайнюю невежественность в антропологии и этнографии. «Это же не я придумал! — успел он крикнуть вслед их „ауди“. — Это они, коренные американцы!» И от этих двух, как от той шлюхи, тоже небось не дождаться ему весточки.
Но зато здесь бывшая мадемуазель Буше, Колетта из Нью-Джерси, и она мается скукой. Она не любит своего мужа и кое-что для себя решила. Отсюда и кимоно. В нем нет ничего японского — это просто самая неприличная одежда, какую она могла выбрать в данных обстоятельствах. Она проницательна. Он знал содержимое ее бельевого шкафа. Он знал, что она могла бы найти кое-что получше. И нашла бы. Вот так за один вечер может измениться ход жизни. Никогда, нет, никогда он добровольно не излечится от своего изумительного помешательства на сексе.