Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура
Шрифт:
Неизбежная теснота физическая (нары солдатские, купе офицерские), исходящая словами, воспоминаниями, советами друг другу. Опаздывающие поезда почему-то всегда приходят ночью. И этот поезд пришел в Харбин ночью. Извозчик тащится по липкой грязи куда-то мимо светящихся окон. Тьма как в Кушке, как в Канаде — проезд мимо какой-то насыпи. Там пленные: «Насыпь оказалась землянкой с открытой, освещенной изнутри дверью, загороженной железной решеткой. А на полу землянки сидел, прижавшись к решетке, свернувшись комочком, один из пленных и глядел оттуда в темную ночь…
Свой ночлег поблизости. Сколько было таких ночлегов в тех пространствах, которые пересекал с вьюками, с сундучком, с тяжеленным шрифтом в чемодане.
Из темного, набухшего неба, по которому тяжело ворочались какие-то уродливые глыбы, в стекла разом грянул тяжелый ливень, и где-то далеко на Сунгари, точно испугавшись, жалобно завыл пароход…»
Рукопись кончилась многоточием, но она не оборвана, как другие повествования. Для самого санитара, для этого поезда Харбин — конец пути: не обрыв дневника, но конец дневника. Пространство исчерпано, измерено в тысячах верст. Пространство — путь, время в пути. Затем пойдет другое время в другом пространстве. Это единственное законченное повествование Сулержицкого появится в сборнике «Знание» за 1906 год. В том же сборнике пьеса Горького «Варвары». В городе, где происходит действие, узнается Окуров, он же реальный Арзамас. В той же книжке «Похоронный марш» Серафимовича: идет рабочая демонстрация, путь преграждают солдаты. Нет крови, нет избитых, убитых. Есть братание демонстрантов и солдат. Память вчерашнего года, 1905-го, дня девятого января.
Девятого января наш санитар еще в Маньчжурии. К нему подходит старинное слово «госпитальер». Не рыцарь сражающийся, но помогающий страждущим. Составление лекарств, перевязки, писание писем домой, чтение писем из дома — его дело. Госпитальеры — доктора, сестры милосердия, делающие свое дело. Дружба Сулера с докторами А. Н. Пашиным и Н. И. Крич, женой Пашина, продолжится в мирное время. Хотя — какое оно мирное? За службу свою на Восточном фронте, Сулержицкий удостоен медали — вот она, с изображением Всевидящего Ока, со странным девизом: «Да вознесет вас Господь в свое время» [3] .
3
История этой надписи стала почти анекдотом. Якобы императору было представлено для утверждения описание медали с текстом: «Да вознесет вас Господь». Императору текст не понравился, или он, желая что-то изменить, написал: «В свое время». В канцелярии решили, что это — дополнение к тексту. Выпустили медаль. Кажется, не всю партию дали с «временем». Медаль, врученная санитару Сулержицкому, с добавлением: «… в свое время».
В матросском сундучке хранится рукопись под названием «Небольшие рассказы».
Вероятно, она отображает реальный эпизод жизни Сулера: молодой революционер, передача шрифта по «поручению центрального комитета», встреча и тут же расставание с девушкой, которую давно любит, снова отъезд куда-то.
Второй рассказ датирован: «Москва 15 ноября 1905 года». Название: «Из собачьей жизни». Это рассказ бездомной собаки, которая бродит по зимнему ночному городу. Город пахнет кровью. На перекрестках стоят люди с железом в руках. Железо пахнет кровью. Собака пытается войти в дома — дома мертвы. Просто людей нет; только ужасные с железом. Собака плетется вокруг огромного белого здания. Вверху что-то блестит. Из-за двери тянет теплом и воском. В уголке, возле этой двери, скорчившись спит старик в лохмотьях. Собака притыкается к нему, греет его, он греет собаку, она засыпает. Опять многоточие. Оно означает точку. Конец собачьего рассказа напоминает рассказ Холстомера, еще больше — видения Леонида Андреева, Даниила Андреева и будущие мертвые города немецких экспрессионистов. Рассказ фантастичен; сочетая храп грязного старика и образ-символ: «белый храм с металлическим глазом», то есть с золоченым куполом вверху. С храмовой дверью, закрытой для нищих. Рассказ прост, короток, целен. Его можно читать сегодня с эстрады. Можно сыграть в нынешнем «Театре одного актера».
Можно сделать короткий, далеко не рекламный клип: «Взгляд собаки». Они видят не так, как люди. Люди — биологи, зоологи, физиологи, экспериментируют на темы: «Как видит муха… как видит собака…» Нынешнему экспериментатору стоит прочитать этот рассказ с его остротой запахов, осязанием предметов, нечеловеческой, собачьей дрожью. С теплом, не дающим умереть человеку и зверю.
Не было бы счастья, да несчастье помогло. В начале января 1905-го Сулер еще в Маньчжурии; газеты и слухи о девятом января могут до него только доходить из дальнего Петербурга. Его отношение к событиям — в этом рассказе собаки. Его возвращение с военной страды в Москву 1905–1906 годов — возвращение к Горькому, в Хамовники к Толстым. Возвращение в театр.
Глава 5
Волны театральные
Вспомним детско-юношеское увлечение всем, что мог дать Киев театральный. Студенческую увлеченность тем, что есть в Москве девяностых годов. Тогда отношение к театру определялось толстовским взглядом: театр — средство воспитания, отображение жизни ради ее преображения. Но невозможно преображение без странствий, труда, поисков. Полмира обойдено, объезжено, а тянет не просто в город Москву, но в московский театр. В театр Чехова, Горького, Станиславского.
Для того чтобы понять необходимость этого возвращения — вернемся и мы, читатель, немного назад. Вернемся к воспоминаниям Станиславского.
Это было в 1901 году.
«За кулисами театра усиленно заговорили о Сулере: „Милый Сулер!“, „Веселый Сулер“, „Сулер — революционер, толстовец, духобор!“, „Сулер — беллетрист, певец, художник!“, „Сулер — капитан, рыбак, бродяга, американец!“…
Наконец во время одного из спектаклей „Штокмана“ в Моей уборной появился сам Сулер(курсив К. С.). Ни я ему, ни он мне не рекомендовались. Мы сразу узнали друг друга — мы уже были знакомы, хотя ни разу еще не встречались.
Сулер сел на диван, поджав под себя ногу, и с большой горячностью заговорил о спектакле. О! Он умел смотреть к видеть в театре».
Это сегодня, сопоставляя даты, можно удивиться. Штокман — великая роль Станиславского. Не меньшая, нежели его чеховское трио: Астров, Вершинин, Гаев. Может быть, большее: ибсеновский персонаж. Норвежец объединил черты русских, чеховских персонажей, они слились для актера и для зрителей в такое единство, какого театр не знал прежде. Причем это единение многократно усилилось после премьеры в Петербурге, когда разгоняли у Казанского собора таких Штокманов студенческого возраста, оставляя на брусчатке раздавленные очки, потерянные галоши, клочья одежды, словно вырванные из докторского сюртука Штокмана, персонажа спектакля.
Рецензии появлялись десятками, ученые спорили о том, русский ли это персонаж или ибсеновский фанатик своей идеи. Приливная волна каждого спектакля несла актеров к залу, зал на сцену, защитить человека, который виноват лишь в том, что открывает людям правду. «Милый Сулер» написал письмо свое за три дня до премьеры, увидев генеральную репетицию. Уже для зрителей, своих, близких театру, — зрители, просто доставшие билет (уже тогда билеты не просто покупают, но достают), появятся потом. Так что письмо Сулера предопределяет значимость образа, а не идет вслед ему.